Несколько печальных дней - [57]

– Ты что это, обалдел? – спросил Ефремов и показал ему кулак.

Они вышли на улицу.

– Пойдемте переулками, – сказала Екатерина Георгиевна.

– Да, да, обязательно переулками, – поспешно согласился он.

Несколько минут они шли молча. Внезапно она остановилась и взяла Ефремова за руку.

– Мне и хорошо, и грустно сегодня. Я не верю, чтобы могло быть так хорошо, долго не может быть так.

– Может, может, может! – страстно говорил он и, сам не понимая, что делает, с чувством тревоги, стыда, радости обнял ее и начал целовать ее холодные щеки, виски, глаза, неловко повернулся и ударил ее в подбородок, но даже не заметил этого. А она обняла его за шею и поцеловала в губы.

Несколько мгновений они стояли молча, задохнувшись, смущенные.

– Здесь хорошо, – негромко сказала она.

Облака, отягощенные снегом, шли низко, над крышами: серый круг железной, зимней луны повисал над землей и вновь исчезал за облаками, и тогда они казались матово-белыми, светящимися изнутри. Тени бежали по крышам, стенам и окнам домиков – стекла то вспыхивали, то угасали, мостовая вдруг темнела и точно покрывалась золой.

– Вот здесь осталась старая Москва, – сказала Екатерина Георгиевна, не глядя на своего спутника. – Все эти Приарбатские, Ржевские, Кокоринские, Молчановки, Серебряный – путаница, тишина, домики в четыре окна… Я шла вечером с одним сослуживцем-старичком, и он все вздыхал: вот здесь церковь была, где я венчался, а сейчас тут трамвайные рельсы, а вот здесь, на площади, где провода, были окна моего лучшего друга, а сейчас там воздух.

– Вот уж! – сказал Ефремов, и собственный голос показался ему незнакомым. – Вот уж! А я иначе думаю: там моя бабка умирала на тряпье, а сейчас этот дом снесли и школу поставили; тут, в подвале, гвоздильный завод, где мой отец работал по двенадцать часов в сутки, а сейчас на этом месте скверик, где девушки с летчиками гуляют. Ну и очень хорошо! Какой-то странный был Васильев сегодня! Он не понравился, наверное?

Он говорил громко, как будто ничего не произошло. Когда они подошли к дверям ее дома, он спросил:

– Я зайду посидеть?

– Не поздно ли?

– Нет, не поздно, совсем нет.

– Мне тоже не хочется отпускать вас: вдруг уже не увижу. – Она открыла дверь своим ключом и шепотом сказала: – Соседи уже спят.

Они взялись за руки и прошли на цыпочках по полутемному коридору. На стене висел велосипед, поблескивая никелированными частями.

«Скоро лето», – подумал Ефремов.

В комнате стояли две кровати, обе одинаково застеленные белыми покрывалами; над одной висела маленькая полка с книгами. На столе лежали газеты, папки дел и раскрытый портфель.

– Это кровать дочки, она сейчас гостит у моей сестры, – объяснила Екатерина Георгиевна.

– Как ее зовут?

– Лена. Она еще ходит в детский сад. – Она подошла к нему и, глядя прямо в глаза, сказала: – Слушай, что это такое? Почему это, ты не знаешь?

Он смотрел на нее и чувствовал, как неловкость вдруг исчезла. Он был счастлив хорошим, веселым счастьем здорового человека и при ярком белом свете электричества сказал ей просто, без труда, как самому себе:

– Я тебя люблю, понимаешь? И дочку твою любить буду, и у нас с тобой будут дети. Ты не должна думать, что это так, шуточки. Это, может быть, навсегда.

– Милый ты мой! Ты мой милый… – медленно проговорила она.

Утром Екатерина Георгиевна прошлась босиком по комнате, постояла над пустой детской кроватью и жалобно проговорила:

– Леночка, твоя мама – дура и сошла с ума. – Потом посмотрела на себя в зеркало, нахмурилась, рассмеялась и, откинув со лба волосы, участливо спросила: – Что же это ты, Катя, влюбилась? – И начала плакать. – Я не понимаю, – говорила она, – как можно ждать двенадцать часов; и как хорошо, что женщины работают! Что бы я делала дома весь этот день?

Но ей не пришлось ждать двенадцати часов. В половине первого к ней на службу приехал Ефремов. Увидев его, она обрадовалась и смутилась, громко сказала:

– Какими судьбами?

– Паспорт с тобой? – спросил он.

– Да. Но зачем это?

– Едем сейчас в загс.

Она расхохоталась так громко, что сидевший за соседним столом усатый человек в зеленой гимнастерке перестал писать и тоже рассмеялся.

– Тебя не отпустят? – спросил Ефремов.

– Да, конечно, неловко как-то; и спешка зачем такая?

– Вот этот начальник, что ли, твой? – тихо спросил Ефремов.

– Заведующий отделом. Я его замещаю.

Ефремов подошел к человеку в гимнастерке и быстро сказал:

– Вы позволите товарищу отлучиться на сорок минут? Я уезжаю сегодня вечером в далекую командировку, у нас есть срочное и важное дело. Ну вот, отлично! – сказал он, хоть заведующий не успел еще ответить.

– Какая командировка? Это ты нарочно? – спросила она спускаясь по лестнице.

– Нет, я в семь часов уезжаю.

– Куда? Отчего? Надолго? Почему так внезапно? – спрашивала она, остановившись.

– Вызывают в Донбасс, очень срочно.

– А отложить?

– Отложить?

Он так удивленно переспросил ее, что она поняла – такая мысль даже не приходила ему в голову.

Они сели в автомобиль, и ее вдруг рассердило выражение радости на лице Ефремова.

«Вот сейчас скажу, что ни в какие загсы я не поеду, – подумала она. – Дико ведь после всего уехать в тот же день. Это мужской эгоизм. Право же! Как можно? Ведь нужно считаться со мной. И какая-то самоуверенность, а я сразу всему подчиняюсь, как девчонка. Осчастливил. Вот сейчас скажу: либо пусть откажется от поездки, либо никаких расписываний не буду делать».