Несколько бесполезных соображений - [102]

— Да, знаешь ли, — кивнула Лиз.

Вторая женщина опустилась рядом с ней на скамейку. Она тоже была в зрелом возрасте, но одета и подкрашена скромнее.

Какой-то старик остановился возле меня и глубокомысленно произнес:

— Собаки… — И печально обвел взглядом сквер.

— Ну да, — сказала Лиз, — конечно, он прекрасный парень. Я этого не отрицаю. Но двадцать семь лет… Знаешь, такой мальчик требует много…

Вторая женщина кивнула, больше с любопытством, чем с пониманием, а старик продолжал:

— Раньше у меня был боксер, но его задавила машина. — Он посмотрел на меня и добавил: — Лихачил. Шофер-то. Такой молодой парень, знаете. Обожает сломя голову носиться на грузовике. Лихачество, н-да. Но боксера я успел похоронить. Его звали Чарли. Чудное имя для собаки. Но в ту пору еще была жива моя жена. Это она так его назвала, не знаю уж почему.

— Вначале все было прекрасно, — заметила Лиз, — но скоро я стала уставать от этого мальчика. Ведь пришлось так много скрывать. Пока его не было дома, я подтаскивала к зеркалу скамейку и упражнялась на ней нагишом. Упражняюсь, а сама думаю: если лечь вот так и втянуть живот, складок он не увидит. — И она прямо здесь, на скамейке в сквере, показала приблизительно, как все происходило.

— Боже ты мой! — вздохнула ее приятельница.

— Потом у меня была овчарка, — продолжал старик. — Немецкая овчарка. Про них говорят много плохого, про немецких овчарок. Мол, точь-в-точь мофы. Если их не лупить, нипочем не сделают, что приказываешь. Только это неправда. Моя собака была мне хорошим другом.

— Просто посидеть, как мне удобно, и то было нельзя, — рассказывала Лиз. — И голову я все время должна была держать высоко, иначе бы он заметил второй подбородок. Не говорю уже о моих зубах. И все всегда при свечах. Господи, я целое состояние прожгла на этих свечках. Но хуже всего было, если он приходил домой днем, когда я его не ждала. И требовал любви. Всегда требовал любви… А что с него возьмешь? Двадцать семь есть двадцать семь. Когда мне было двадцать семь, я тоже всегда… Да и Дирк в те годы был парень хоть куда.

— Овчарка прожила у меня пятнадцать лет, — уныло тянул старик. — И умерла своей смертью, от старости. Голова у нее совсем поседела, как у человека. И ноги при ходьбе заплетались. Да и зрение стало никудышное. Я пони мал, что близится конец и ничего тут не поделаешь. А все-таки очень переживал.

— Вдобавок приходилось то и дело мотаться по вечеринкам! — воскликнула Лиз.

— Но ведь вечеринки — штука приятная, разве нет? — заметила вторая женщина.

— Да, когда находишься среди ровесников. А не среди соплюшек, которые тебе твердят: «Ну, ты еще довольно хорошо выглядишь». Словно я совсем развалина. Я держалась храбро. Но под конец и правда дошла до ручки. И сбежала. Нет, с меня хватит! И к свечке никогда в жизни больше не прикоснусь.

— Все-таки свечи создают особое настроение, — сказала вторая женщина.

А старик почти торжественно произнес:

— Теперь я никогда больше не заведу собаку. Ведь наверняка умру раньше ее. А с собакой так нельзя. Человек может завести другую собаку, а собака другого хозяина не заведет.

— Вот я и вернулась к Дирку, — сказала Лиз. — Все хорошо, спокойно. Когда выдается свободная минутка, посиживаю у телевизора. Юбка не затянута. Голову держу как хочу. Дирк отлично знает, что у меня два подбородка.

Ее собеседница с некоторым злорадством проговорила:

— Мой отец был моряк. Так вот он повторял: «Не верь переменчивому ветру и непоседливой женщине». Ей-богу, в этом что-то есть.

Привидения

Там, где большая дорога делает поворот, автобус затормозил у остановки. Скучный крестьянин с корзиной, полной пока еще живых кур, вошел, а я вышел. Автобус покатил дальше, оставив меня в одиночестве среди унылых голландских просторов, состоящих в основном из неба, затянутого низкими, тяжелыми тучами. Вдали виднелась ферма, наполовину скрытая деревьями. В том направлении бежала узкая тропинка. Я зашагал по ней мимо полей, где в этот день явно не было работы, так как я не увидел там ни души.

Тропинка шла не прямо, а петляла, как все тропинки, протоптанные в незапамятные времена. Я шагал уже четверть часа, но ферма, казалось, была все так же далеко.

Наконец я поравнялся с купой деревьев и кустарников, которая оазисом темнела среди голого, бесприютного ландшафта. За деревьями притаился маленький домик, покосившийся от старости — не одно поколение людей прожило в нем свой век. Перед домиком был палисадник, женщина с совершенно белыми волосами разрыхляла там клумбу.

— Добрый день, — поздоровался я.

— Добрый день. Далеконько вы забрались, — отозвалась она, опираясь на мотыгу.

Она была очень худенькая, с узким, усеянным мелкими морщинками лицом, на котором светились удивительно чистые, большие голубые глаза. Явно не крестьянка, скорей случайно попавшая сюда дама. Только я открыл рот, чтобы ответить, как хлынул прямо-таки тропический ливень. Я поднял воротник, но это не спасало.

— Послушайте, идите спрячьтесь в доме! — весело крикнула женщина и побежала туда сама. Бежала она неожиданно легко и грациозно, как бегают женщины, некогда занимавшиеся балетом. Я же последовал за ней медленным шагом, как и положено человеку в возрасте.