Несчастный случай - [106]

Но спустя некоторое время они выходят на улицу — шум, движение и толкотня охватывают их и освежают, точно душ. Они снова могут без труда и напряжения говорить о пустяках, они изучают витрины магазинов; долго смотрят, как в окне „морской“ закусочной человек открывает устрицы; громко и дружно кричат, когда над ними с грохотом проносится поезд надземной дороги; идут под руку, держась все ближе, все в новом ритме сжимая руки, и на ходу каждый все время, всем своим существом чувствует рядом другого, любой его шаг, любое движение.

С полчаса они ходят по улицам вокруг вокзала, но все еще только половина четвертого. Нельзя было хуже придумать, как провести этот день: до поезда целых полтора часа, за это время их натянутые нервы не выдержат напряжения и сердца устанут биться слишком сильно. Нет, это не может продолжаться еще полтора часа — но ни Тереза, ни Луис не умеют придумать ничего другого. И вот они ходят по улицам, останавливаются у витрин, разглядывают автомобили и ручные часы, белье и книги, смотрят, отворачиваются и идут дальше, и говорят какие-то слова, которые опять подбираются с трудом и лишены всякого смысла. Они больше не встречаются взглядами, руки уже не так тесно сплетены, едва соприкасаются, но и этого довольно, и волнение не отпускает их. На каком-то перекрестке Тереза раньше времени сходит на мостовую — и Луис, не сводя глаз с надвигающегося автомобиля, рывком отдергивает ее назад и поворачивает к себе. Он чувствует на миг ее упругую грудь; губы Терезы приоткрылись, запрокинув голову, она целует его. Десятки пар глаз обращены на них, и Луис снова смущен, но в нем говорит не одно смущение, и на минуту они застывают, не в силах сделать ни шагу. Окружающие не знают, как отнестись к этой сцене; эти двое слишком явно захвачены страстью, над ними так просто не посмеешься. Одни глазеют на них, другие отворачиваются, перекресток совсем сбит с толку.

Они могли бы пойти и снять комнату в каком-нибудь отеле, но оба неопытны в таких делах. И в четверть пятого они уже на вокзале, измученные телом и душой, почти злые, и каждый в отчаянии пытается найти хоть какое-то спасительное слово или жест, чтобы все не кончилось вот так, раздражением и усталостью. Они прислушиваются к заполняющей вокзал толпе в надежде ухватиться за что-нибудь извнё, за какой-нибудь загадочный и бессмысленный обрывок чужого разговора, — быть может, неведомо кем оброненное слово поможет им вновь прояснить сбои собственные чувства. Но они слишком погружены в себя, случайное слово уже не дойдет до них, а если и дойдет — не поможет.

В половине пятого отъезжающие начинают собираться у выхода к поезду, которым уедет и Луис, и они с Терезой идут в камеру хранения за вещами. У Луиса два чемодана, он несет оба, в руках у Терезы — газеты, журналы и большой пакет обсахаренных кукурузных зерен, которые она ему купила шутки ради. Они присоединяются к остальным. Вскоре двери распахиваются, и толпа медленно выливается из-под сводов огромного вестибюля через узкий проход на перрон, где под низко нависшей крышей мирно ждут поезда. Тереза должна бы остаться за дверьми, но она так мило спрашивает контролера, нельзя ли ей пройти, что он, понимающе улыбнувшись Луису, пропускает ее. От этой маленькой сценки, несложной, но вполне законченной, обоим становится легче. Понемногу Терезу и Луиса охватывает возбуждение, всегда нарастающее в толпе, и вид поезда, вытянувшегося вдоль платформы, наконец заставляет их отвлечься от мыслей о том, как все у них усложнилось и запуталось, ибо, попросту говоря, уже нет времени в этом разбираться.

Они отыскивают нужный вагон, кладут вещи Луиса на место и опять выходят на платформу, курят, разглядывают других пассажиров и негромко переговариваются — все о каких-то пустяках. Тереза расправляет ему галстук, он приглаживает ее волосы, выбившиеся из-под широкополой шляпы. Потом целует ее, крепко прижав к себе; а потом пассажиров просят занять места, и люди поспешно проходят мимо Терезы и Луиса в вагоны.

— Возвращайся скорее, милый, — шепчет Тереза.

Так они расстались.

4.

Поезда, отправляющиеся на Средний Запад с нью-йоркского Центрального вокзала, первые сто двадцать пять миль идут прямо на север, по низкому и ровному берегу реки Гудзон. Из окон, выходящих на запад, видна река, и на другом берегу — сначала величавые крутые склоны Палисейдс, а за ними более мягкие очертания Кэтскиллских гор (где некогда, по свидетельству Дарвина, бродили огромные быстроногие волки); за окнами раскрывается деятельная жизнь реки, покрытой баржами, парусниками и грузовыми судами, на берегу тут и там жмутся друг к другу городишки, во множестве раскинулись большие имения, а порою промелькнет и настоящий дворец. Эта часть пути больше всего радует глаз, но житель Среднего Запада, возвращающийся домой, полагает, что его путешествие еще и не начиналось, пока эти места не останутся позади и поезд, повернув на запад, не пересечет реку, чтобы пуститься в глубь материка. Расписание для скорых поездов составляется так — по крайней мере, составлялось прежде, — что в долгие летние дни они оказываются у поворота на запад как раз в сумерки. Они обычно немного задерживаются у моста и затем неторопливо проходят по нему, устремляясь из дня в ночь, с северовосточной окраины страны на ее огромные просторы. Тут поезд сразу же останавливается в Олбэни, и путешественник может выйти и размять ноги или, высунувшись в окно, смотреть, как все ярче разгораются в густеющей тьме огни города. Словом, кто давно не бывал на Западе, тот именно здесь, в Олбэни, впервые вновь чувствует себя дома — и все, что он видит, слышит, ощущает в воздухе, ему родное.