Нерв - [17]

Но Тау-Киты

Такие скоты,

Наверно, успели набраться:

То явятся, то растворятся.

«Эй, братья по полу, — кричу, — мужики!»

Но что-то мой голос сорвался.

Я тау-китянку схватил за грудки:

«А ну, — говорю, — признавайся!»

Она мне: «уйди,

Мол, мы впереди,

Не хочем с мужчинами знаться,

А будем теперь почковаться».

Не помню, как поднял я свой звездолет.

Лечу в настроенье питейном.

Земля ведь ушла лет на триста вперед

По гнусной теорьи Эйнштейна.

Что, если и там,

Как на Тау-Кита,

Ужасно повысилось знанье,

Что, если и там почкованье?…

«Кто верит в Магомета, кто в Аллаха, кто в Исуса…»

Кто верит в Магомета, кто в Аллаха, кто в Исуса,

Кто ни во что не верит, даже в черта, назло всем.

Хорошую религию придумали Индусы,

Что мы, отдав концы, не умираем насовсем.

Стремилась ввысь душа твоя —

Родишься вновь с мечтою.

Но если жил ты, как свинья,

Останешься свиньею.

Пусть косо смотрят на тебя — привыкни к укоризне.

Досадно — что ж, родишься вновь, на колкости горазд.

И если видел смерть врага еще при этой жизни,

В другой тебе дарован будет верный зоркий глаз.

Живи себе нормальненько,

Есть повод веселиться,

Ведь, может быть, в начальника

Душа твоя вселится.

Пускай живешь ты дворником, родишься вновь прорабом,

А после из прораба до министра дорастешь.

Но если туп, как дерево, — родишься баобабом

И будешь баобабом тыщу лет, пока помрешь.

Досадно попугаем жить,

Гадюкой с длинным веком.

Не лучше ли при жизни быть

Приличным человеком.

Так кто есть кто, так кто был кем, мы никогда не знаем.

С ума сошли генетики от ген и хромосом.

Быть может, тот облезлый кот был раньше негодяем,

А этот милый человек был раньше добрым псом.

Я от восторга прыгаю,

Я обхожу искусы.

Удобную религию

Придумали Индусы.

«Один музыкант объяснил мне пространно…»

Один музыкант объяснил мне пространно,

Что будто гитара свой век отжила.

Заменят гитару — электрогораны,

Электророяль и электропила.

Но гитара опять

Не хочет молчать,

Поет ночами лунными,

Как в юность мою,

Своими семью

Серебряными струнами.

Я слышал, вчера кто-то пел на бульваре.

И голос уверен, и голос красив.

Но мне показалось, устала гитара

Звенеть под его залихватский мотив.

И все же опять

Не хочет молчать,

Поет ночами лунными,

Как в юность мою,

Своими семью

Серебряными струнами.

Электророяль мне, конечно, не пара,

Другие появятся с песней другой.

Но кажется мне, не уйдем мы с гитарой

На заслуженный, но нежеланный покой.

Гитара опять

Не хочет молчать,

Поет ночами лунными,

Как в юность мою,

Своими семью

Серебряными струнами.

СПОРТ-СПОРТ

Про конькобежца-спринтера, которого заставили бежать на длинную дистанцию

Десять тысяч и всего один забег остался.

В это время наш Бескудников Олег зазнался.

Я, мол, болен, бюллетеню, нету сил. И сгинул.

Вот наш тренер мне тогда и предложил: беги, мол.

Я ж на длинной на дистанции помру, не охну.

Пробегу всего, быть может, первый круг и сдохну.

Но сурово тренер мне: Что за дела? мол, надо Федя,

Главное, чтобы воля тут была к победе.

Воля волей, если сил невпроворот, а я увлекся,

Я рванул на десять тыщ как на пятьсот, и спекся,

Подвела меня, ведь я ж предупреждал, дыхалка.

Пробежал всего два круга и упал, а жалко.

И наш тренер, экс- и вице-чемпион ОРУДа,

Не пускать меня велел на стадион, иуда.

Ведь вчера мы только брали с ним с тоски по банке,

А сегодня он кричит: «Меняй коньки на санки!»

Жалко тренера, он тренер неплохой, ну бог с ним.

Я ведь нынче занимаюсь и борьбой и боксом.

Не имею я теперь на счет на свой сомнений.

Все вдруг стали очень вежливы со мной, и тренер.

вратарь

Льву Яшину

Да, сегодня я в ударе, не иначе,

Надрываются в восторге москвичи,

А я спокойно прерываю передачи

И вытаскиваю мертвые мячи.

Вот судья противнику пенальти назначает,

Репортеры тучею кишат у тех ворот.

Лишь один упрямо за моей спиной скучает —

Он сегодня славно отдохнет!

Извиняюсь,

вот мне бьют головой…

Я касаюсь,

попадают угловой.

Бьет «десятый», дело в том,

Что своим «Сухим листом»

Размочить он может счет нулевой.

Мяч в моих руках — с ума трибуны сходят,

Хоть «десятый» его ловко завернул.

У меня давно такие не проходят,

Только сзади кто-то тихо вдруг вздохнул.

Обернулся, слышу голос из-за фотокамер:

«Извини, но ты мне, парень, снимок запорол.

Что тебе — ну лишний раз потрогать мяч руками,

Ну а я бы снял красивый гол».

Я хотел его послать —

не пришлось:

Еле-еле мяч достать

удалось.

Но едва успел привстать,

Слышу снова: «Вот опять!

Все ловить тебе, хватать,

Не дал снять».

«Я, товарищ дорогой, все понимаю,

Но культурно вас прошу: Подите прочь!

Да, вам лучше, если хуже я играю,

Но поверьте — я не в силах вам помочь».

Вот летит девятый номер с пушечным ударом,

Репортер бормочет: «Слушай, дай ему забить.

Я бы всю семью твою всю жизнь снимал задаром…»

Чуть не плачет парень. Как мне быть?

«Это все-таки футбол, —

говорю, —

Нож по сердцу — каждый гол —

вратарю», —

«Да я ж тебе, как вратарю,

Лучший снимок подарю,

Пропусти, а я отблагодарю».

Гнусь, как ветка, от напора репортера,

Неуверенно иду на перехват…

Попрошу-ка я тихонечко партнеров,

Чтоб они ему разбили аппарат.

Вот опять он ноет: «Это ж, друг, бесчеловечно.

Ты, конечно, можешь взять, но только, извини, —

Это лишь момент, а фотография навечно.

А ну не шевелись, потяни!»

Пятый номер в двадцать два

знаменит.