Нерон. Царство антихриста - [29]

Слушая меня, Сенека, казалось, успокаивался. По обыкновению своему, садился на край имплювия.

— Чтобы попасть в Агриппину, надо выстрелить в Клавдия, — соглашался учитель.

И рассказывал, что начал писать памфлет, полный разоблачений бывшего императора. Он смеялся.

— Я леплю его образ для потомков. Богоподобный Клавдий превращается в гнилую тыкву, он делается смешон. Прочтя мой памфлет, никто не осмелится вступиться за него.

Потом вдруг он снова мрачнел, на лице проступали глубокие морщины.

— Агриппина похожа на раненого хищника, — повторял он.

Сенека сказал, что Агриппина начала писать мемуары, в которых пытается обелить себя и прославляет память Клавдия. Утверждает, что невиновна в его смерти. Ведь и сенат, и Нерон объявили, что он пал жертвой коварного недуга. А если у кого-то есть сомнения — лично у нее они появились в последнее время, — то разве Нерон не твердит постоянно, что белые грибы — это пища богов? Но если грибы все же были отравлены, то, скорее всего, это сделал как раз Нерон, чем он, кстати, уже хвастался. Ведь плодами содеянного сполна воспользовался именно ее сын, а вовсе не она, униженная и отлученная от власти. Если же Клавдий был отравлен, то подозрение падает и на друзей его сына — увечного Бурра с его искалеченной рукой и ссыльного Сенеку, болтуна-профессора с жалом вместо языка.

— Она решила использовать Британика, — продолжал Сенека. — И примеряет на себя роль адвоката законного сына Клавдия.

Я напомнил учителю, как он утверждал, что Агриппина станет первой жертвой Британика.

— Она ранена и не хочет умирать. Она убеждена, что, если ей удастся добиться в верховном суде утверждения Британика в качестве законного наследника, он будет ей благодарен. Этот мальчик является для нее одновременно и мечом, и щитом. Британик — вот самая страшная опасность для нас!

Тринадцатого февраля ему исполнялось четырнадцать лет. Я наблюдал за ним на празднике во славу Сатурна.

Улицы Рима были заполнены людьми как никогда. На всех перекрестках стояли столы для азартных игр — в бабки и кости, поскольку в сатурналии было разрешено публично предаваться развлечениям, запрещенным в другое время.

Город полнился шумом, смехом женщин, преследуемых пьяными мужчинами, молодых людей, раскрашенных и надушенных, как женщины, предлагавших себя прохожим. Даже рабам в эти три дня в середине декабря, с семнадцатого по девятнадцатое, было позволено командовать своими хозяевами.

В одном из залов дворца я увидел Британика, молчаливого и достойного, державшегося особняком в разгульной толпе гостей Нерона.

Кидали жребий, кто будет королем сегодняшнего праздника. Был избран Нерон, никому и в голову не пришло предложить кого-то другого.

Нерон поднялся и, указав на Британика, велел ему выйти на середину зала и петь. Он смотрел на брата с издевкой, уверенный, что сумел выставить того на посмешище. Но Британик вышел и, слегка воздев руки вверх, начал мелодичным речитативом рассказывать историю своей жизни, свою горестную судьбу сына властителя, обобранного и бесправного, отодвинутого далеко в тень с того места, которое было ему предназначено по крови и по воле его отца.

Его искренность тронула меня. Затихли и гости, потрясенные и взволнованные, все во власти чувства жалости, ибо рядом с Британиком стоял Нерон — живое воплощение досады, горечи, мстительности и страха.

Медленно вернулся Британик на отведенное ему место в этой праздничной ночи, где маски оказались сброшены и подстроенная Нероном провокация обернулась против самого провокатора. Мне стало страшно за Британика. Он одержал верх над императором, даже не вступив с ним в сражение. Он лишь рассказал о том, что чувствовал.

Но за правду часто приходится платить жизнью.

Сенека не скрывал от меня, что сын Клавдия представляет опасность, которая должна быть устранена любой ценой.

Агриппина не преминула воспользоваться чувствами жалости и симпатии, возбуждаемыми Британиком, и заявила, что боги до поры хранят мальчика, чтобы однажды вручить ему людские судьбы. В день своего рождения он наденет наконец мужскую тогу. И тогда она поведет его в лагерь преторианцев и скажет им так:

— Я, сестра, супруга и мать императоров, дочь благородного Германика, встаю сегодня рядом с Британиком, родным сыном Клавдия! Кто обладает большим правом на трон, чем мы? Кто посмеет предпочесть нам увечного Бурра, или ссыльного болтуна Сенеку, или моего сына Нерона, которого они развратили, настроив против родной матери? Он спит в одной постели с рабыней, ученицей Христа, презренной иудейкой, и с двумя юношами, которые пользуются им как женщиной, покорной любовницей! Кто из римлян согласится, чтобы эта компания встала во главе империи?

— Она может их убедить, — бормотал Сенека. — Британика любят. Он трогает людей. У него много сторонников, которые пока держатся в тени, но могут решиться и поддержать Агриппину. Необходимо…

Он замолчал, опасаясь сказать лишнее.

Отравительница Лукуста, завернутая в свое черное покрывало, пришла во дворец тем же вечером. Нерон долго говорил с ней.

18

На этот раз Лукуста отказывалась, не осмеливаясь нанести удар тому, кто был всего лишь несчастным ребенком, обездоленным и опороченным. Ибо в эти февральские дни, когда она готовила отраву, я узнал, что Нерон несколько раз надругался над юным телом Британика. Он овладел им силой, прижал рукой голову и навалился животом на своего приемного брата. Он не просто обесчестил Британика, он осквернил его кровосмешением.