Нерон - [5]

— Все. Стар и млад. Ты, как и я. Вот что ты мне объясни.

Сенека растерялся.

— В известном смысле… — начал он и остановился.

— Видишь! И ты не знаешь, — горько засмеялся Нерон.

— Ты утомлен!

— Нет!

Сенека призадумался.

— Тебе бы следовало на время уехать. Куда-нибудь далеко, очень далеко, — и философ сделал рукой широкий жест.

— Это невозможно! — нетерпеливо перебил его Нерон и стал резко возражать учителю.

Видя раздражение императора, Сенека приблизился к нему и, съежившись, как бы весь уйдя в свою тогу, стал выслушивать его отповедь.

Он принял, не противореча, все его возражения.

На его устах всегда бывало наготове льстивое слово, как-будто он имел дело с ребенком, малейший каприз которого желал удовлетворить. Сенека не относился серьезно к этому юноше, создавшему себе страдания, и старался двумя словами исчерпать беседы с ним. Он горел лишь одним желанием: писать! Стихи и трагедии… Величественные, мастерски-отчеканенные строфы, несокрушимые и ослепительные, как белый мрамор. Мудрые изречения о жизни и смерти, о юности и старости — вечные твердыни мысли, завоеванные жизненным опытом. Вне этого — его ничто не трогало.

Его единственной верой было творчество. Убеждения же его, в результате непрерывного мышления и философского анализа, окончательно поколебались и всегда склонялись в сторону того, с кем он в данное время беседовал. Не успевал его оппонент закончить свою мысль, как уже Сенека, еще тоньше и яснее его самого, выражал его мнение.

Сейчас он думал лишь о своей вилле, дарованной ему императором; о том, что следовало бы построить у входа фонтан…

Но, взглянув на Нерона, Сенека заметил, что своими ответами не умиротворил его. Нерон запрокинул голову; взор его был уставлен в пустоту.

Философ боялся потерять расположение императора, в минуту его дурного настроения. Теперь при одной мысли об этом дрожь пробежала по всему его худому телу, изнуренному в одинаковой степени чахоткой и лихорадочной работой мозга; его выцветшие глаза вспыхнули.

В замешательстве он закашлялся.

— Если бы можно было уйти! — закончил Нерон прерванную мысль, — но лишь варвары воображают, что это возможно. Мы же не в состоянии уйти. Ниоткуда; ни даже из этого дворца… Мы всю жизнь несем в себе то, от чего бежим. Наши муки повсюду гонятся за нами.

— Мысли твои мудры, — заметил Сенека, — оттого ты и должен победить в себе страдание.

— Но чем?

— Страданием. Горечь вытравляется не сладким, а лишь горьким.

— Я этого не понимаю.

— Невзгоды побеждаются невзгодами, — продолжал Сенека: — этой зимой, когда падал снег, я мерз и дрожал в своей комнате. Сколько я ни укутывался в теплые покрывала — я все сильнее ощущал холод. Он подкрадывался ко мне и вцеплялся, как хищный зверь, в мою руку. Я даже писать не мог.

Я стал доискиваться причины своего страдания и открыл, что она лежит не во внешнем мире, не в недостатках комнаты или в морозе, а внутри меня. Я мерз лишь от того, что желал тепла. Тогда взамен тепла я стал призывать холод. Едва меня осенила эта мысль, как я нашел, что в комнате недостаточно свежо. Я сбросил покрывала, снял даже тунику, растер себе тело принесенным со двора снегом, открыл окно и стал вдыхать режущий зимний воздух. После этого, поверишь ли, внезапная теплота разлилась по всем моим членам, и, вновь одевшись, я уже не испытывал холода, мог работать и в один присест написал три новые сцены «Тиеста».

— Возможно, — проговорил Нерон с нетерпеливой улыбкой, — но как мне это применить к себе?

— Нагружай на себя горести. Представь себе, что ты желаешь страдать.

— Но я не желаю.

— Существуют люди, которые хотят плакать, терпеть, испытывать лишения. И они считают себя счастливыми, ибо никогда ничего для себя не требуют, кроме боли и унижения. Они готовы принять такое суровое горе, какого нет даже на земле; они в этом стремлении столь ненасытны, что постоянно разочаровываются в своих ожиданиях. Они несут в себе великий покой.

— Ты думаешь сейчас о них! — воскликнул с раздражением император. — О тех полоумных, которые заросли грязью, и у которых гноятся глаза, о смердящих, ютящихся в подземельях и в исступлении бьющих себя в грудь! Ты думаешь о непокорных, о врагах Римской Империи, — и, не назвав тех, кого он подразумевал, Нерон добавил: — я их презираю.

— Я — латинский поэт, — возразил Сенека, — и я ненавижу тех, которые хотят вернуть мир к варварству, не терплю их глупого суеверия. Для них не существует достаточно крестов и секир. Я верю в богов. Ты меня превратно понял, — прибавил он, видя, что Нерон безмолвствует, — я только сказал, что страдание превозмогается страданием.

— Но ты не облегчаешь участь человека, нагромождая на него новые муки. Нет выхода!

Затем, словно его осенила спасительная мысль, Нерон промолвил:

— Какие-нибудь чары все же должны существовать.

— Есть маги, — сказал Сенека, — которые будто бы обладают даром преображать человека.

— Я думаю не об этом.

— Тебе следовало бы читать греческие трагедии. В них — печаль. Черный бальзам для алых ран. Говорят, что писаное обладает целебной силой… И я сейчас пишу. О твоем венценосном отце. Я представляю усопшего рядом с Юпитером и Марсом…