Нераскрытая самость - [50]

Назначение религиозных символов как раз и состоит в придании смысла человеческой жизни. Индейцы пуэбло верят, что они – сыновья Отца-Солнца, и эта вера придает их жизни цель, выходящую далеко за пределы их индивидуального и ограниченного существования. Она оставляет достаточно места для раскрытия их личности, и это приносит бесконечно большее удовлетворение, нежели уверенность в том, что человек есть и всегда будет нищим в универсальном магазине. Будь Святой Павел убежден, что его призвание – шить палатки, он, несомненно, никогда не стал бы тем, кем стал. Его подлинная и полная смысла жизнь заключалась в уверенности, что он – посланник Господа. Вы можете обвинить его в мании величия, но ваше мнение меркнет перед свидетельством истории и consensus omnium[45]. Благодаря овладевшему им мифу он достиг гораздо больших высот, чем это было возможно для простого ремесленника.

Мифы, однако, состоят из символов, которые не были выдуманы, но возникли сами собой. Не человек Иисус создал миф о Богочеловеке; он существовал за много веков до его рождения. Он сам был захвачен этой символической идеей, которая, как говорит нам Святой Марк, вырвала его из плотницкой мастерской и умственной узости его окружения. Мифы восходят к первобытным сказителям и их сновидениям, к людям, движимым воображением, которые мало чем отличались от поэтов и философов более поздних эпох. Первобытные сказители никогда не задумывались об источнике своих фантазий; лишь много позже человечество начало задаваться вопросом, откуда взялась та или иная история. Древние греки считали, что рассказы о богах были не чем иным, как старыми и преувеличенными повествованиями о древних царях и их деяниях. Уже тогда люди предполагали, что миф означал не то, о чем в нем говорилось, ибо это было слишком неправдоподобно, и старались свести его к небылице или сказке, понятной всем. То же самое в наше время пытаются проделать с символикой сновидения: предполагается, что она выражает нечто общеизвестное и понятное, хотя и не признаваемое открыто из-за своего низшего статуса. Для тех, кто избавился от традиционных шор, больше не существовало загадок. Казалось несомненным, что подлинный смысл снов отличается от их манифестного содержания.

Это предположение совершенно произвольно. Талмуд говорит более точно: «Сновидение есть его собственное толкование». Почему смысл снов должен отличаться от их очевидного содержания? Разве в природе встречается что-либо подобное? Например, утконос, это странное существо с утиным клювом, которое не выдумал бы ни один зоолог, – это утконос, а не что-то совсем другое. Сновидение – нормальное и естественное явление, которое, безусловно, является тем, чем оно является, и не может означать того, чего нет. Мы называем его содержание символическим, потому что оно имеет не одно-единственное значение, но указывает в разных направлениях и, следовательно, должно означать нечто бессознательное или, по крайней мере, не осознанное во всех своих аспектах.

Для ученого ума нет ничего более раздражающего, нежели символические идеи, поскольку никакая их формулировка не может удовлетворить интеллект и логику. Впрочем, в этом отношении они отнюдь не уникальны. Сложности начинаются уже с феномена аффекта или эмоции, который ускользает от всех попыток психолога зафиксировать его в рамках некой универсальной концепции. Причина затруднения в обоих случаях одна и та же – вмешательство бессознательного. Я достаточно знаком с позицией науки, чтобы понять, как досадно иметь дело с фактами, которые не могут быть постигнуты до конца или, во всяком случае, в достаточной степени. Проблема с обоими феноменами состоит в том, что факты неоспоримы и все же не могут быть сформулированы интеллектуально. В эмоциях и символических идеях мы наблюдаем не четко различимые детали с характерными признаками, но бурление самой жизни. Во многих случаях эмоция и символ фактически одно и то же. Не существует интеллектуальной формулы, способной представить такое сложное явление более или менее удовлетворительным образом.

Академический психолог волен исключить из рассмотрения эмоции, или бессознательное, или и то и другое вместе. И все же они остаются фактами, от которых не вправе отмахнуться медицинский психолог, ибо эмоциональные конфликты и вмешательство бессознательного суть классические составляющие его науки. Если он лечит пациента, то так или иначе сталкивается с подобными иррациональностями, независимо от того, может он сформулировать их интеллектуально или нет. Волей-неволей он вынужден признать их существование. Посему вполне естественно, что людям без медико-психологического опыта трудно понять, о чем он говорит. Тот, кто не имел случая или несчастья пережить тот же или аналогичный опыт, едва ли способен понять, что происходит, когда психология уже не ограничивается спокойными размышлениями в лаборатории и превращается в жизненное приключение. Стрельба по мишеням на стрельбище и настоящий бой – не одно и то же; врачу же приходится иметь дело с жертвами реальных сражений. По этой причине ему приходится иметь дело с психическими реалиями, даже если он не может определить их научно. Он может назвать их, но он знает, что все термины, которые он использует для обозначения сущностей жизни, не более чем слова: факты, которые стоят за ними, должны быть пережиты сами по себе, ибо не могут быть воспроизведены посредством одного только упоминания о них. Ни один учебник не может научить психологии; овладеть ею можно только через фактический опыт. Запоминание слов не дает никакого понимания, ибо символы – это живые факты жизни.