Нерадивый ученик - [25]
Но вот уже три дня, как, несмотря на изменчивую погоду, ртуть застыла на тридцати семи по Фаренгейту. Не доверяя предзнаменованиям апокалипсиса, Каллисто поглубже зарылся под одеяло. Его пальцы сильнее сдавили птицу, словно он хотел получить пульсирующее, болезненное подтверждение скорой перемены температуры.
Заключительный лязг ударных сделал свое дело. Тефтель с содроганием пробудился в тот самый момент, когда синхронное качание голов над корзиной прекратилось. Несколько секунд было слышно растворявшееся в шепоте дождя шипение пластинки.
– Аааррр, – объявил в тишине Тефтель, с тоской глядя на пустую бутылку.
Кринкл плавно повернулся, улыбаясь, и протянул Тефтелю косяк.
– Старик, тебе надо догнаться, – сказал он.
– Нет-нет, – возмутился Тефтель, – сколько вам повторять, парни. Только не у меня. Поймите же, Вашингтон кишмя кишит легавыми.
Кринкл задумчиво посмотрел на него.
– Ну, Тефтель, – сказал он, – тебе просто ничего больше не хочется.
– Хочу похмелиться, – простонал Тефтель, – больше ничего. Выпить чего-нибудь осталось?
– Шампанское, я думаю, кончилось, – сказал Дюк. – Текила в ящике за холодильником.
Они врубили Эрла Бостика{92}. Тефтель остановился в дверях кухни, мрачно глядя на Шандора Рохаса.
– Лимоны, – чуть подумав, обронил он.
Он добрел до холодильника, достал три лимона и лед, после чего, нащупав бутылку, приступил к спасательной операции. Начал он с того, что, разрезая лимоны, пустил себе кровь, после чего принялся двумя руками выжимать из них сок, пытаясь при этом ногой колоть лед. Через десять минут он обнаружил, что каким-то чудом сварганил огромный текиловый коктейль.
– Выглядит аппетитно, – откомментировал Шандор Рохас. – Может, и мне такой же сделаешь?
Тефтель недовольно поморщился.
– Кичи лофас а шегитбе{93}, – машинально ответил он и побрел в ванную. – Послушай, – через минуту крикнул он, ни к кому конкретно не обращаясь, – послушай, тут кто-то – или что-то? – спит.
Он потряс девушку за плечо.
– Чё, – отозвалась она.
– Тебе здесь не очень-то удобно, – заметил Тефтель.
– Ну, – согласилась та.
Девушка переползла в душевую кабину, включила холодную воду и, скрестив ноги, села посреди брызг.
– Так-то лучше, – засмеялась она.
– Тефтель, – закричал с кухни Рохас, – тут кто-то лезет в окно. Я подозреваю, что взломщик. Домушник-верхолаз.
– Что ты дергаешься, мы только на четвертом этаже, – ответил Тефтель и прошагал обратно в кухню.
Кто-то косматый и мрачный стоял на пожарной лестнице и скребся в стекло. Тефтель открыл окно.
– А, Сол, – сказал он.
– Ну и погодка, – сказал Сол. Обдав всех брызгами, он залез в кухню. – Ты, я полагаю, уже слышал.
– Мириам от тебя ушла, – сказал Тефтель, – или что-то в этом духе – вот и все, что я слышал.
Внезапный шквал ударов во входную дверь прервал разговор.
– Да заходите вы, – призвал Шандор Рохас.
Дверь открылась, и появились три студентки из Джорджа Вашингтона, все – с философского. Каждая держала в руках трехлитровую бутыль кьянти. Шандор подпрыгнул и помчался в гостиную.
– Мы слышали, здесь вечеринка, – сказала блондинка.
– Свежая кровь, свежая кровь, – заорал Шандор.
Бывший борец за свободу Венгрии, он являл собой хронический случай того, что некоторые критики среднего класса называют «донжуанизмом округа Колумбия». Purche porti la gonnella, voi sapete quel che fa[12]{94}. Как у собаки Павлова: контральто или дуновение «Арпеж»{95} – и у Шандора уже текли слюнки. Тефтель мутным взором взглянул на протиснувшееся в кухню трио и пожал плечами.
– Ставьте вино в холодильник, – произнес он, – и с добрым утром.
В зеленом сумраке комнаты шея Обады, склонившейся над большими листами бумаги, напоминала золотистую дугу.
– В юные годы, будучи в Принстоне, – диктовал Каллисто, сооружая птичке гнездо из седых волос на своей груди, – Каллисто выучил мнемоническое правило, помогавшее запомнить законы термодинамики: ты не можешь победить; все ухудшается до того, как улучшится; кто сказал, что вообще что-либо будет улучшаться? В возрасте пятидесяти четырех лет, столкнувшись со взглядами Гиббса на вселенную{96}, он осознал, что студенческая присказка обернулась пророчеством. Тонкая вязь уравнений сложилась в некий образ окончательной и всеобщей тепловой смерти. Разумеется, он всегда знал, что только в теории двигатель или система могут работать со стопроцентным КПД; знал он также и теорему Клаузиуса, которая утверждает, что энтропия изолированной системы постоянно возрастает{97}. Но только после того, как Гиббс и Больцман использовали при обосновании этого принципа методы статистической механики{98}, ужасающий смысл этих утверждений воссиял для него: только тогда он осознал, что изолированная система – галактика, двигатель, человек, культура, что угодно – должна постоянно стремиться к наиболее вероятному состоянию. Так ему пришлось печальной, увядающей осенью своей жизни радикально переоценить все, что он доселе успел узнать; все города, времена года и случайные страсти его дней были теперь озарены новым и неуловимым светом. Но оказался ли он сам на высоте задачи? Опасности упрощающих софизмов были ему известны, и он надеялся, что у него хватит сил не соскользнуть в благодатный декаданс расслабляющего фатализма. Им всегда владел деятельный итальянский пессимизм: подобно Макиавелли, он полагал, что соотношение сил
