Нерадивый ученик - [19]

– Закрыто, – сообщил Рокко. – Но нам откроют.

Он свернул на грязную дорогу и поехал вокруг мусоросжигателя с кирпичными стенами и черепичной крышей, спроектированного и построенного полоумным архитектором из Управления общественных работ годах в тридцатых{64} и напоминавшего мексиканскую гасиенду с дымовыми трубами. Протряслись ярдов сто и подъехали к воротам.

– Болингброк! – заорал Рокко. – Впусти. Есть выпить.

– Ладно, парень, – ответил голос из темноты.

Через минуту в лучах фар возник толстый негр в круглой шляпе с загнутыми кверху полями, отпер ворота и запрыгнул на подножку. По длинной спиральной дороге фургон двинулся к центру свалки.

– Это и есть Болингброк, – сказал Рокко. – Он вас пристроит.

Фургон съехал в длинный и широкий загиб. Флэнджу казалось, что они двигаются к центру спирали, к ее нижней точке.

– Парням надо переночевать? – поинтересовался Болингброк.

Рокко обрисовал ситуацию. Болингброк понимающе покивал.

– Жены иногда та еще холера, – согласился он. – У меня их было штуки три или четыре в разных концах страны, и я с радостью избавился от них от всех. Похоже, их никогда не понять.

Свалка представляла собой окруженный новостройками неровный квадрат со стороной в полмили, уходящий футов на пятьдесят вниз от уровня улиц. Целыми сутками, рассказывал Рокко, два бульдозера D-8 закапывали под насыпью отбросы, которые перли с северного побережья, и ежедневно поднимали уровень поверхности на долю дюйма. Флэндж, глазевший в полумраке, как Рокко сваливает свой груз, был потрясен этой неотвратимой предопределенностью; его поразила та мысль, что однажды – лет через пятьдесят, а может, больше – здесь не останется ни одной ямы; дно свалки сравняется с уровнем улиц и тоже будет застроено. Словно некий безумно медленный лифт ползет на заранее определенный уровень, где тебя ожидает неизбежная беседа о чем-то давно предрешенном. Но было и кое-что еще: здесь, в конце спирали, Флэндж уловил другое соответствие, разобраться в котором смог, лишь припомнив мелодию и слова одной песенки. Трудно представить, что в эпоху современного военно-морского флота, с его авианосцами, ракетами и атомными подлодками, кто-то еще поет матросские песни и морские баллады; но Флэндж помнил филиппинского стюарда по фамилии Дельгадо, который поздними вечерами приходил с гитарой в радиорубку и часами напролет пел. Есть множество способов рассказывать морские истории, но, видимо, из-за того, что слова и мелодия песни практически не связаны с личностью рассказчика, способ Дельгадо подкупал особой доверительно-правдивой интонацией. Хотя даже народные баллады были такой же ложью, как те небылицы, которые звучали в боцманском кубрике за чашкой кофе, или в кают-компании во время покера в день получки, или когда сидишь, оседлав глубинную бомбу на подзоре, и дожидаешься вечернего кинофильма, чтобы одна байка сменилась другой, более наглядной. Но стюард предпочитал петь, и Флэндж его за это уважал. И особенно он любил песню, где говорилось:

Есть корабль у меня среди северных льдин,

«Золотым сундуком» называется он.

Ох, захватит испанский его галеон

На пути к низинам низин.

Легко быть педантом и толковать, что под низинами подразумеваются южные и восточные области Шотландии; баллада, несомненно, была шотландской, но у Флэнджа она всегда вызывала странные иррациональные ассоциации. Всякий, кто глядел на морскую гладь при нужном освещении или в особом, метафорическом настрое, скажет вам, что океан, несмотря на непрестанное движение, обладает некоторой монолитностью; он видится зеленовато-серой пустыней, бесплодной пустошью{65}, простершейся до самого горизонта, и дабы ее пересечь, надо просто шагнуть за борт и идти; взяв палатку и провизию, можно путешествовать таким образом из города в город. Херонимо рассматривал это как причудливую вариацию мессианского комплекса и по-отечески увещевал Флэнджа не делать рискованных попыток – никогда; но Флэнджу обширная и матово-тусклая равнина представлялась некой открытой низменностью, которой для полноты не хватало пересекающей ее одинокой человеческой фигуры; каждый спуск на уровень моря был подобен поиску минимума, неуловимого и неизмеримого предела, поиску уникальной точки пересечения параллели и меридиана – воплощению всеобъемлющей, безликой и бесстрастной одинаковости; точно так же спиральный спуск в фургоне Рокко вызвал у него ощущение, что яма, куда они съехали и где остановились, является средоточием мира, точкой, символизирующей целую донную страну. Всякий раз, когда Синди не было рядом, жизнь рисовалась Флэнджу поверхностью в процессе изменения и сильно напоминала дно растущей свалки: от вмятин и рытвин к гладкой плоскости, на которой он стоял сейчас. Флэнджа беспокоили только итоговые выпуклости и возможное сокращение самой планеты до размеров шарика, стоя на котором он везде будет ощущать кривизну под ногами и останется торчать беззащитным продолжением радиуса, головокружительно болтаясь со своей крошечной сферой в пустом круговом сегменте.

Рокко оставил им еще галлон мускателя, который извлек из-под сиденья, и уехал в сгущающуюся тьму, подскакивая на ухабах и взрыкивая мотором. Болингброк отвинтил крышку и хлебнул. Бутыль пустили по кругу.