Непристойный танец - [8]

– Ну что же, попробуйте, – вымученно улыбнулся Сабинин. – Я и сам не все о себе понимаю.

– Что же, попытаемся вместе… Вы были тогда пьяны?

Какое-то время Сабинин молчал, пуская дым в сторону. Притушив догоревшую до гильзы папиросу, решительно сказал:

– Безусловно, нетрезв. Но дело не в водке. Конечно, трезвым я мог и не… выстрелить. Но не в водке дело. Накипело, пожалуй что. Вот вам самое точное определение, на какое я способен. Накипело. А водочка решимости прибавила и подтолкнула…

– Жалеете?

– А что теперь толку? После… всего.

Повисла неловкая пауза, но тут, на счастье, явился сонный официант, расставивший тарелки, судки и бутылки всё же без особых нареканий. Когда он вышел, Кудеяр мягко и бесшумно прянул к двери, несколько мгновений прислушивался к происходящему в коридоре (ухитряясь и за этим не вполне благовидным занятием выглядеть настоящим жентильомом[5]), наконец, облегченно вздохнув, вернулся к столу:

– Ушел. Следует быть осторожным: гостиничная обслуга в любой стране тайной полицией в первую голову приспосабливается для шпионажа… – Он непринужденно наполнил рюмки. – Прошу. Конечно, не бог весть каков нектар, но все же получше Яшенькиной шампани, способной ужаснуть человека понимающего…

Сабинин охотно выпил, взял вилку. Закуска была скромная, вполне в духе захолустной гостиницы: сыр, семга, белые грибочки. У него осталось впечатление, что внешне невозмутимый Кудеяр зорко наблюдал за тем, как он пьет, как себя при этом проявляет.

– Ну что вам рассказать? – начал он внезапно. – Вы, как человек штатский, плохо себе представляете, какого размаха достигло в армии расхищение казенных сумм. На почве одной только фуражной экономии в войсках было множество грязных историй – а ведь есть множество иных способов воровства. Прогонные расходы,[6] к примеру… Они ведь до сих пор планируются так, словно расстояния в несколько сот верст военные проезжают на лошадях. Система эта совершенно не принимает в расчет железных дорог, стократ удешевляющих расходы. Дошло до того, что иные начальники дивизий попросту берут из полковых сумм взаймы без отдачи, что почитается чем-то уже будничным, обыденным….

– Я немного наслышан об этой практике, – заверил Кудеяр.

– Наслышаны? – горько усмехнулся Сабинин, опрокидывая вторую рюмку. – Этого мало, милостивый государь… простите, милостивый товарищ. Этого нужно насмотреться. Я не монархист… пожалуй что, уже не монархист. Маньчжурия из меня, как из многих, вышибла немало иллюзий и утопий. Это ведь поражение, позорнейшее. Первую в этом столетии настоящую войну мы профукали с треском и позором, чего с российской армией да-авненько не случалось… И от кого? От желтых макак… – Он вздохнул, закурил, взял себя в руки. – Ну, не стану досаждать вам нравственными терзаниями обычного офицерика, вы ведь, простите, не господин Куприн… Да и я не Ромашов. Вы попросту попробуйте ярко и подробно представить себе, как сидите в офицерском собрании, где вам, в точности по Куприну, уже не дают водки по причине погрязания в долгах. И не забудьте при этом, что за спиной у вас грязь и кровь и маньчжурский позор… И перед вами восседает жирная харя с прилипшей к двойному подбородку икрой, нахальная физиономия тыловой крысы, чьи карманы набиты мятыми кредитками уворованных казенных сумм… И все бы ничего, но эта рожа начинает кривляться и глумиться, не выбирая слов, упрекает тебя в глупой непрактичности, неумении жить, насмехается над твоими боевыми орденами, не имеющими материального эквивалента, над твоим потертым кителем, наконец, тычет тебе в лицо пук мятых бумажек и великодушно предлагает подарить на бедность сотенку-другую… Это нужно видеть, пережить, подвергнуться такому унижению самолично…

– И тогда вы…

– Вот именно, – жестко усмехнулся Сабинин. – И тогда – я… Я – призовой стрелок, не сочтите за похвальбу. Уложил с первой пули. Ну, возникло вполне понятное замешательство, меня даже не догадались задержать. Я вышел на свежий воздух – и, поскольку был не так уж и пьян, быстро смог оценить и представить последствия. Военный трибунал. Или, согласно нашим порядкам, дело по рассмотрении министром внутренних дел может быть передано опять-таки в военный суд. Хрен редьки не слаще. Смертная казнь, и хорошо еще, если через расстреляние. В случае самого ошеломительного везения – долголетняя каторга, тачка, Сахалин… Куда ни кинь – всюду клин. Крах, падение, несвобода, а то и казнь. Но я, простите, не герой сентиментального романа. Меня отчего-то совершенно не тянуло покорно представать перед карающим правосудием и, встряхивая кудрями, произносить в свою защиту эмоциональную речь, которую потом переписывали бы восторженные курсистки… К чему? Я просто решил бежать, не теряя ни минуты. Любое промедление было смерти подобно. Я помчался в дивизию. Там, в канцелярии, сидели добрые знакомые, для них сошло первое же придуманное на ходу объяснение… Короче говоря, я взломал стол штабс-капитана Терещенко и схватил первую же лежавшую сверху чистую книжку свидетельства о выполнении воинской повинности. Все печати имелись, заполнил ее наспех, взял в каптерке солдатское обмундирование, забежал на квартиру, прихватил все имевшиеся деньги, часы… – Он печально улыбнулся. – Каюсь, и из стола соседа моего, Жоржика Лемке, похитил лежавшие там восемнадцать рублей с мелочью… Но тут уж было не до церемоний. И побежал на вокзал. Свидетельство о выполнении воинской повинности видом на жительство служить не может, но подозрений не вызовет никаких, ибо другого документа у отпущенного из армии нижнего чина попросту не имеется. Никакого другого документа для проезда к месту жительства и не требуется. Я нарочно вписал себе: «Уволен в Олонецкую губернию», чтобы, не вызывая подозрений, пересечь империю из конца в конец. Да и шансов наткнуться на «земляков» было значительно меньше. Часа через три подошел идущий в Россию поезд. Меня искали, без сомнения, но вряд ли кому-то пришло в голову, что я стану скрываться под видом отставного солдата, ефрейтора Ивана Морозова. Очень уж мало общего было между