Непримиримость - [80]

…Петров допил кофе, положил на мраморный столик десять сантимов, решив уходить, — минуло уж более получаса после условленного часа встречи, ждать далее бессмысленно; ощутил на плече чью-то руку, ликующе обернулся, и сразу же сник, уткнувшись в зеленые, немигающие глаза Савинкова.

— Александр Иванович, я поначалу должен принести вам свои извинения… Если вы примете их, я бы с радостью сел подле вас.

Петров хотел подняться, но Савинков легко нажал своей тонкой ладошкой на его костистое плечо с чуть выпирающей ключицей, словно бы пригвождая к легкому стулу, взгляда своего не отрывал, словно прилип глазами.

— Садитесь, Борис Викторович, — откашлявшись, сказал Петров. — Кто старое помянет, тому глаз вон.

— Вы действительно не сердитесь на меня более?

— Нет.

— Это правда?

— Правда.

Савинков устало опустился на стул рядом с Петровым, поднял хлысткую руку над головой, официант подлетел немедленно (а я ждал минуты три, отметил Петров, эк они бар чувствуют), принял заказ на кофе и «пастисс», поинтересовался, не останутся ли господа обедать, он бы тогда заранее выбрал вырезку, только что привезли из Чрева Парижа, теленка забили ранним утром, мясо еще теплое.

Савинков вопрошающе посмотрел на Петрова.

— Я ж не понимаю по-французски, — сказал тот извиняющимся голосом. — «Мсье», «мадам», «мерси»…

— Нам предлагают здесь пообедать, — объяснил Савинков. — Сейчас одиннадцать, час посидим за кофе, а там можно и полакомиться, сулят приготовить хорошее мясо. Согласимся?

— Я буду вас угощать, — сказал Петров, не уследив за лицом, — искорежило гримасой неприязни, губы потянуло влево. — Только в этом случае я соглашусь.

— Думаете, буду возражать? — спросил Савинков без усмешки, столь для него обычной. — Я сейчас без денег, так что благодарен вам весьма, — кивнул официанту, мол, спасибо, обедаем у вас, достал портсигар, бросил тоненькую папироску в угол рубленого рта и заметил: — Лишь в одном городе можно быть счастливым, даже если голоден, — в Париже… В Париже все можно, — Савинков, наконец, улыбнулся. — Именно поэтому он и стоит обедни. Это город постоянно пьяного счастья Великий Бодлер, герой революции, бунтарь и ранимый юноша, а потому отец всемирного символизма, именно здесь после разгрома народного восстания заставил себя написать великие строки: «Нужно день и ночь быть опьяненным, это — важнее всего, первый вопрос нашей жизни. Чтобы не испытывать безжалостного гнета времени, которое давит вам плечи и клонит к земле, нужно быть постоянно опьяненным… Но чем же? Вином, поэзией или красотой добра? Все равно, чем хотите, но только опьяняйтесь, иначе вы сделаетесь рабами и жертвами времени…»

— Кто-то говорил, что вы заканчиваете роман, Павел Иванович?

— А кто это вам мог говорить? — лениво поинтересовался Савинков.

Петров с ужасом вспомнил: «Герасимов! Свят, свят, неужели вот так, на доверчивой мелочи, проваливаются?»

— Я. Я давеча был в обществе. Кто-то из наших рассказывал, что вы дни и ночи работаете.

— Так это я динамит упаковываю, — Савинков снова позволил себе улыбнуться, не разжимая рубленого рта с бледными, чуть не белыми губами, не лицо, а маска смерти. — Пока чемодан сложишь пока замаскируешь все толком, вот тебе и ночь… Ну, — он поднял свои «пастисс», добавив каплю воды, — начнем опьяняться?

— Я не пью.

— Вообще?

— Никогда не пил, Павел Иванович. Я ведь из поповичей, отец нас держал в строгости.

— Не смею неволить. Я и ваш стаканец в таком случае выпью, обожаю это вонючее зелье.

Савинков выцедил свои «пастисс» медленно, сквозь крепкие с желтизною, зубы, ноздри трепетнули; поставил тяжелый стакан на серый мрамор стола и сразу же закурил новую папироску.

Услышав удивленный возглас за спиной — «боже милостивый, Пал Иванович!» — неспешно оглянулся, и, быстро поднявшись, протянул руку неряшливо одетому господину:

— Рад видеть, Владимир Львович. Знакомьтесь с нашим товарищем.

Петров снова хотел подняться, и вновь Савинков положил ему руку на ключицу, упершись в нее большим пальцем, — нажмет посильней и хрустнет, каждый жест со значением, не то, что слово…

— Петров.

— Очень приятно. А я Бурцев.

Вот оно, сразу же понял Петров; началось; неспроста они тут оба, сейчас почнут терзать.

— Владимир Львович положил жизнь на то, чтобы разоблачать провокаторов. Как в нашей среде так и у социал-демократов.

— Я всегда восторгался деятельностью товарища Бурцева, — ответил Петров.

— Вы не назвали своего имени и отчества, — заметил Бурцев. — Если вы тот Петров, что бежал из Саратова, то должны быть Александром Ивановичем. Здесь проживаете под псевдонимом?

— Для вас я Александр Иванович, — ответил Петров и ощутил острое желание выпить этого самого «пастисса», что так сладостно тянул сквозь зубы барин.

— У меня к вам вопрос, Александр Иванович, — сказал Бурцев и сунул в рот вонючую сигаретку. — Вас кто вербовал? Семигановский? Или отправляли в столицу?

— Что?! — Петров резко поднялся, чуть не упав оттого что деревяшка скользнула по полу. — Что?!

— Сядьте Саша. — сказал Савинков лениво. — Мы в кафе провокаторов не убиваем. Полиция за это выдаст нас охранке. Обидно. Мы вообще раскаявшихся провокаторов не казним. Мы даем шанс искупить вину — вольную или невольную. Сядьте. Если Бурцев задал вам неправомочный вопрос, оскорбивший ваше достоинство, вы имеете право вызвать его на третейский суд. Так уже было, когда партия защищала от его обвинении Азефа. А вот отказ от беседы с Владимиром Львовичем может быть квалифицирован однозначно: все решат что вы не в силах опровергнуть его обвинения.