Неприкаянные - [18]

Наше…

Ночью Жаксылык лег рядом с теленком, боясь, как бы не похитили их богатство, и не столько спал, сколько бодрствовал. Утром обвязал его шею веревкой, потянул на волю.

— Буду пасти, — сказал сыну. Доспан пожалел отца.

— Не взять ли мне наше богатство в стадо?

— Не надо, сынок! Лучшего пастуха, чем Жаксылык, не найти в степи.

Отступился Доспан — пусть тешится отец. А сил, как известно, у Жаксылыка было мало. Иногда забредет далеко, а вернуться не может и ждет, когда его отыщет

Доспан.

— Трудно, оказывается, иметь скотину, — жаловался старик. — Одна животина — и столько хлопот! А что будет, когда появится десять… Теленок — это ведь лишь начало нашего богатства…

— Бог увеличит стадо, бог и прибавит силы, — успокаивал отца Доспан.

— Прибавил бы, — простонал Жаксылык.

А вот не прибавил бог силы Жаксылыку, а убавил. Не слепой теперь водил теленка, а теленок слепого. Переходит с места на место, щиплет траву, тянет за собой старика. Тот дышит тяжело, кряхтит, но веревку не выпускает из рук, — можно ли степняку потерять богатство свое! Теленок и домой приводил Жаксылыка, знал уже свою землянку.

Однажды, однако, не привел. Сам пришел, волоча аркан, а старика потерял.

Напугался Доспан. Подумал о плохом. Бросился в степь. А были уже сумерки, издали ничего не увидишь, ищи по низинам да холмам. Бежал Доспан, искал. Кричал:

— Отец!

Не отзывалась степь. Живое даже в ночи откликается, дает о себе знать. Да было ли живое!

Он нашел отца у подножия холма. Старик лежал навзничь, широко раскинув руки. Тело было уже холодным. Глаза смотрели в небо.

Зарыдал Доспан. Ударился головой о песок, заскреб его пальцами, как обезумевший волк.

— Отец… Отец…

Зови не зови, разве вернешь с того света…

На другой день, до захода солнца, как и положено по обычаю, аульчане похоронили Жаксылыка. Рыжего теленка — богатство слепого — зарезали, сварили в большом котле и съели на поминках.

Ничего не осталось у Доспана. Всех и все потерял. Была только серебряная монета, подаренная Кумар, — начало богатства и счастья. Лежала она, завернутая отцом в тряпочку, под камышовой циновкой как святыня. Прежде трогал ее иногда Доспан, веря в чудодейственную силу белого кружочка. Теперь усомнился в существовании такой силы: начало ли это богатства и счастья? Не несет ли монета, наоборот, несчастья?..

Надо бы выбросить монетку. Выйти в степь и закинуть за холм. Или лучше выпустить из рук в воду, как рыбу. На дне-то ее никто не сыщет, и никому она не принесет несчастья. А не закинул, не выпустил. Побоялся, что ли, или пожалел: подарила-то монету красавица Кумар!

Зря, однако, не выбросил. Несчастье за несчастьем повалились на Доспана. Угнал кто-то пеструху из стада. Человек ли, волк ли… Ночь всю искал Доспан, стер до крови ноги о колючие стебли, охрип, окликаючи. На рассвете наткнулся на пеструху в зарослях джангиля, привязанную к сухому стволу. Человек, значит, увел. С умыслом.

Не прошло и семи дней, напали на Доспана сироты Жандулы Осленка. Пришли, не поленились, из аула Бегиса и Мыржыка, чтобы расквитаться с пастухом за прежние обиды: не дал он им когда-то подоить аульских коров. Расквитались, как одичавшие жеребцы со сторожевым псом. Били его, поваленного, ногами, и он хоть и был сильнее каждого из них в отдельности, но с табуном справиться не смог. Сироты, наверное, и убили бы Доспана, не появись у джангилевой рощи сам Айдос-бий и его стремянный Али. Они возвращались из Хивы в родной аул. Увидев старшего бия, сироты оставили пастуха и скрылись в чащобе.

Айдос послал помощника узнать, что за люди в роще и что они там делают.

— Это пастух Доспан! — крикнул бию Али. — Он весь в крови.

— Жив?

— Да.

Бий подъехал, осадил коня прямо перед поднявшимся с земли Доспаном. Вид у пастуха был такой, что Айдос не удержался от жалостливого восклицания:

— Ойбой! Кто тебя так искалечил, сынок? Голова Доспана гудела, глаза опухли от ударов, видели плохо, однако он разобрал, что перед ним главный бий и что настроен он невесело. Надо было повалиться к ногам Айдосова коня и просить у бия защиты. Но До- спан не пал на колени, не попросил защиты. Слабость свою он еще ни перед кем не выказывал.

— Никто, мой бий.

— Значит, ты сам себя искалечил?

— Это игра! — понурив голову, солгал Доспан.

— Игра? — удивился бий. — Есть ли такая потеха, при которой кровь льется рекой.

— Есть. «Наваливается верблюд» называется. Я оказался внизу, — снова солгал Доспан.

— Забавляешь себя игрой, когда надо скорбеть по утрате. Могильный холм над твоим отцом еще не осел

Винил бий пастуха в нарушении закона шариата, корил за легкомыслие и черствость души. Винил, хотя догадывался, что не играли парни в «верблюда», не забавлялись. Избит Доспан, и избит жестоко. Скрытность пастуха сердила Айдоса и в то же время радовала. Мужественный джигит! Как, однако, он объяснит свое непочтение к родителю?

— Мой отец говорил, — ответил бию Доспан, — в мире мало радости, много горя. Я хотел от меньшего взять большее.

— Заметно, — усмехнулся бий. — За это тебя и поколотили!

— Нет, об этом никто не ведает.

— Значит, из- за земли или травы дрались?

— Дедушка-бий, какой каракалпак зарится на землю, — ее у нас глазом не окинешь! Драться из- за земли — уподобляться воронам, делящим небо.