Неприкаянные - [140]

Думать, однако, надо было. Бежало время. Видя, как темнеет снег в степи, тревожиться начал старший бий. Искал глазами едущий к Амударье караван, груженный жердями для юрты, кошмами, нехитрой степной утварью. Но не было каравана. А снег темнел и темнел. В солнечные дни у подножия холмов появлялись ручьи, склоны бурели, сбрасывая с себя зимний наряд.

— Пора, пора! — шептал Айдос. — Что же вы медлите, братья?

Стремянный, сопровождавший старшего бия в его зимних поездках по аулам, успокаивал хозяина:

— Не оттаяла еще земля под юртами, не выдернешь из нее жерди.

— Захочешь — выдернешь, — отмахивался Айдос, — Видно, желания нет.

— Нет желания, мой бий, и не будет. Перекочевка не по собственной воле — несчастье. Кто ищет его?

Некстати бросил Доспан это слово-«несчастье». Ни к чему оно было Айдосу. Упрямством аульчан объяснял все старший бий и не знал уже, как сломить его. Теперь придется спрашивать сердце: что делать? По слезам человеческим ступать не больно хорошо, а слез будет море.

Давно поселилось в душе Айдоса ожесточение. Когда — и сам не заметил. Но поселилось и диктовало старшему бию: не жалей, не щади. Жалость — удел слабого.

— Не переселив степняков на землю Хорезма, объединим ли их? — рассудил Айдос. — Великое в боли рождается…

…Боль и начал сеять во имя великого Айдос. Снег еще лежал в степи — теплый, мартовский, и по этому снегу погнал старший бий степняков на новое место. Погнал, не жалея кулаков своих, не давая передыха плети тяжелой.

Появившись в дальнем ауле на рассвете, он тут же приказывал готовить арбу.

— Не хотят люди ехать, — протестовал аульный бий.

— Охота придет в дороге, — отвечал Айдос. Распахивал дверь ближней юрты, стаскивал с постели хозяйку, молодую ли, старую ли, и бросал на арбу.

— Гони к Амударье!

Визг и крик стоял в аулах. Женщины просили защиты у мужчин, и, если те пытались заступиться, Айдос отвешивал заступнику затрещину, да такую, что тот валился с ног. Упрямых сек плетью у юрты бия Сек до крови.

Там, где аульчане наотрез отказывались переселяться, старший бий поджигал хлева, угонял из аула скот.

— И юрты спалю, и самих поджарю, как баранов, — грозился он.

Война, и только! Никогда не видели степняки Айдоса таким злым. Будто дьявол вселился в старшего бия.

Весь месяц, пока шло переселение, Айдос не спал, не ел, кажется. Исхудал до того, что шуба валилась с его плеч. Лицо обросло, не поймешь — человек это или зверь. По- звериному и смотрел на людей бий.

Последний аул Айдос переселил за неделю до на-вруза — мусульманского Нового года. Не переселил — перегнал степняков, как скот, с одного пастбища на другое. Бия аула, связанного, вез на арбе, а троих упрямцев волок на аркане.

В равноденствие — двадцать первого марта — степняки жгли костры на новой земле. Большие костры, чтобы высокий огонь был виден на другом берегу Аму-дарьи. И не только на другом берегу, но и в самой Хиве.

Весь день и всю ночь стоял на холме прибрежном Айдос, ожидая хана. Хотел ведь правитель увидеть на своей земле аулы каракалпакские. Вот они — аулы! Взгляни, великий хан! Айдос-каракалпак сдержал слово. Мирные дымы поднялись над нашими юртами.

Не приехал хан. Не увидел дымы каракалпакских аулов.

Утром Айдос сказал Доспану:

— Сын мой, перейдем на тот берег. Возьмем то, что обещано нам богом.

— Бог наградит вас, мой бий.

— Нет, сын мой, награду неба в этом мире вручает великий хан.

Они сели на коней и переправились на левый берег Аму. Поскакали в Хиву.

Долга жизнь человека, много в ней дорог и троп. Легких и трудных. Первых и последних. На последнюю тропу свою вышел Айдос, старший бий каракалпаков.

Он считал ее длинной, последнюю тропу свою. Должна была пролечь она по земле Хорезма, свернуть на землю туркмен и казахов, на русскую землю. И виться потом долго-долго по родной каракалпакской степи. Среди холмов и озер, среди рощ джангиля и зарослей камыша, вдоль берега моря синего…

А оказалась она вдруг короткой. Уткнулась в ворота ханского дворца и оборвалась.

Стражники остановили старшего бия у порога окриком:

— Не велено пускать!

— Кто не велел? — спросил Айдос.

— Кутлымурат-инах.

Друг Айдоса, самый добрый и самый справедливый человек в ханстве, отвернулся от бия каракалпаков.

Если существует на свете вода неблагодарности, то выпил полную чашу ее в тот день и Айдос. Выпил и решил, что хоть и горькая, но все же это единственная чаша. Напрасно, однако, так решил. Приготовили во дворце для Айдоса этой воды сотни чаш.

Что нужно вам, Айдос? — спросил на другое утро Кутлымурат-инах, открывая перед измученным бием ворота дворца.

Если бы инах спросил, жив ли еще Айдос, бьется ли еще его сердце, мог бы ответить старший бий. А вот на вопрос, что нужно, знал ответ лишь хан.

— Проводите меня к правителю! — попросил Айдос.

— Награды хотите? — понял инах.

— Справедливости хочу, — произнес с болью душевной Айдос.

— Стыдитесь, бий! Разве Хива несправедлива к вам? — изобразил недоумение инах.

— Это я узнаю от самого хана. Ведите к нему, великий инах.

Повел инах бия к хану. И хоть рядом были покои Мухаммед Рахима, шли они к ним долго. И еще дольше ждали, когда появится в датхане — дворцовой приемной — сам правитель.