Неприкаянные - [10]

— Что случилось? — Это Айдос спросил у Бегиса. Бегис ответил, пугливо глядя в лицо брату:

— Вор!

— Ха, молодцы! Поймать вора — смелое дело, наказать — святое дело.

— Мы и наказали, — похвалился Бегис.

Лицо Айдоса стало хмурым, будто набежала на него темная туча.

— Не поторопились ли?

Он приказал отвязать вора от колеса и снова соединить его веревкой с похитителем дыни. И так обоих, будто только что пойманных, подвели к старшему бию.

— За что? — спросил Айдос.

Все началось снова, и снова все было повторено слово в слово, как до этого перед Бегисом и Мыржыком. Осталось повторить и приговор младших братьев. Но Айдос не повторил. Из- за прихоти бийской, что ли? Или еще из- за чего, неведомого людям…

— Есть у тебя дети? — стал допытываться у похитителя дыни Айдос.

— Семеро.

— Сколько старшему?

— Семнадцать.

— Посадил ли ты хоть одну дыню?

— Нет.

— Проклятие на твою голову!

Гнев, как сухой янтак огонь, охватил Айдоса. И не сразу погас, а бушевал долго, и люди ждали, что плеть в руках бия станет плясать на спине вора, пока не напляшется, не угомонится. Но угас огонь гнева, когда сказал второй вор, что у него тоже семеро детей, что старшему шестнадцать лет и что посеял он несколько грядок дынь.

— А хлопок мы не сеем, не умеем, да и семян нет…

Пошла в ход плеть, но не в руках Айдоса. Он подозвал Кадырбергена, неравноправного бия, и велел исполнить приговор наоборот: похитителя хлопка высечь и отпустить домой, а похитителя дыни на семь дней привязать к колесу арбы.

Изумились люди, зароптали. Никогда не выносилось в степи подобного приговора. А обычаи отцов аульчане соблюдали строго и боялись их нарушить. Айдос нарушил.

Младшие братья, будто не вора, а их отстегал Ка-дырберген, в гневе и обиде ринулись прочь от старшего бия, скрылись в своей юрте.

Надо было уйти и Айдосу: обидел он и братьев, и аульчан, но, как известно, не умел Айдос сотворенное сгоряча изменить и тем более виниться перед теми, кого обидел. Стоял и ждал, когда люди примут сделанное им, охотно или неохотно, с болью, может быть, но примут, скажут себе: «Бог с ним, он старший, его воля — закон». И дождался. Ушли аульчане.

Проводив последнего, а последним был Кадырбер-ген, Айдос подумал: «Теперь-то один что предприму?» Пламя угасло в сердце, и не было причины снова раздувать его. Но и удовлетворения не было от содеянного. Малого добился — многое потерял. Малое, правда, могло стать и большим. Не сразу, не вдруг, потом, когда появится Айдос в ауле не просто старшим бием и даже не главным бием, как сегодня. Сказанное им только что вспомнят и назовут мудрыми слова его. Поднимут над собой Айдоса и уже не опустят, как нынче. Но доживи до того малого — великого! Доживешь ли?

И бий, подумав так, пошел в юрту. Не в свою, где ждал его отдых после долгого пути, где можно было скинуть шекпен, стянуть сапоги и упасть на мягкие курпачи[2] и уснуть. Пошел в другую юрту, большую, не для отдыха предназначенную, хотя там и были разостланы ковры и паласы, лежали подушки.

Ему надо было поразмыслить над тем, что произошло в Хиве, у подножия ханского трона и у края зиндана. А где размышлять, если не в юрте раздумий и споров. Правда, не в одиночестве полагалось раздумывать и не с самим собой спорить. Но бий и не надеялся на одиночество в юрте совета. Без объяснений с братьями не обойтись. Знал это.

Он сел на ковер, что лежал в глубине юрты, как раз против входа — ковер главного бия. Готовился вроде бы для совета с равными себе по крови, но не равными по положению, не склонил голову на подушку, держал ее ровно и высоко, и плечи не расслабил, руки не опустил на курпачу, водрузил ладони на колени, рядом с черенком плети — символом власти бия.

Таким, неприступным и суровым, увидели братья Айдоса, ворвавшись в юрту совета, чтобы высказать все, накопившееся в их негодующих сердцах. Высказать, не стесняясь и не робея. Но заробели сразу. Сникли и остановились у порога.

— Ну! — вернул им смелость словом и взглядом Айдос.

Бегису и Мыржыку хотелось сказать свое, как младшим братьям старшему. Но не было старшего брата, был старший бий. И они сказали не свое, а чужое, принадлежащее Туремурату-суфи, правителю Кунграда. Начал Мыржык:

— Из одного корня растут три дерева, одно тянется к солнцу, два гнутся к земле, потому что оказались в тени старшего…

— Дальше! — подтолкнул брата Айдос.

Не в трех деревьях, растущих от одного дерева, было главное. И не тень мешала младшим подниматься к солнцу. Что же? Пусть скажет Мыржык или Бегис. Вон как приспущены веки его. И слово, и взгляд бережет. Какое слово? Но Бегис молчал. Сказал Мыржык:

— Заслонив нас, ты унизил младших сыновей вели кого Султангельды. Мы ли не дети бия? Не та ли кровь, не те ли мысли у нас?

«Обида! Вот главное, — подумал Айдос. — Поступок мой ранил братьев. Если стрела попала в сердце, надо выдернуть ее». И произнес миролюбиво:

— Не поняли меня. Кто судит, тот должен наказать не одного укравшего, а десять, готовых украсть, наказать порок сам. Не сеющий весной — вор осенью. Укравший по бедности может быть прощен, укравший по злому умыслу — не будет прощен никогда. Так требует справедливость…