Неприкаянность - [20]

чтобы они, как бывает в сказке,

крыльями стали яркой окраски

и унесли далеко-далёко, —

где превратился бы клерк в пророка,

который не шепчет больше, не ропщет,

который всё громче стенает и громче

о порче вселенской

и прочей беде —

что алчность да кривда теперь везде;

стенает пророк, пока ему мочи

хватает, пока его дни и ночи

превращаются в очень синюю,

очень горизонтальную линию,

которая обретает цвет,

которого нет,

превращаясь в то,

что есть Одно Сплошное Ничто.

Пер. Нодар Джин

РЕКВИЕМ ПО НЕСБЫВШЕЙСЯ ЖИЗНИ

Вот ведьма, —

но в её плоти душа

красавицы теплилась Абишаг…

(Роберт Фрост)

Когда твой лоб, как шляпа фетровая,

готов сорваться и лететь по ветру,

утаивать устав твои запретные

мыслишки, — то забудь помимо прочего

того, кто виноват, что не помочь тебе.

И не горюй: печаль — из самых вещих,

не подлежащих увещанию вещей,

лежащих за чертой, в земле ничьей.

Когда знакомая земля среди ночей

и дней твоих мерилом постоянства

перестаёт служить тебе, пространством

становится пустым, в пределах коего

твоя судьба блуждает и не скована

твоей же волей,

и когда приходит ночь,

которая не в силах превозмочь

себя, — и в собственной же темени

ей не распутать мысли в темени

твоём, тебе осталось — вон и прочь!

Но прежде, чем бежать, окинь

себя прощальным взглядом. Сгинь

под ледяным — твоим же — взором.

Ты — туша тучная.

Некаркающий ворон,

что разленился и кричать, — к чему?!

Вокруг — пустырь, и никому

не слышно крика. Никого

ему не удивить. Его

удел — средь пустыря

валяться мёртвым камнем. Зря.

Земля лишилась контуров.

Пустынна.

Ни рубежей, ни горизонта.

Длинно

влачится как-то. За самой собой.

А ведьма, ты, — за нею вслед

бредёшь по ней

в бредовом сне.

И словно боров,

ты плетёшься на убой.

Туман полночный пред тобой

распух, как веки, — вразнобой

теперь в мозгу твоём пульсируют картины:

Пространство. Ведьма в нём. Забой. Скотина.

Да, полночь.

Ты бредёшь одна.

Себе ты до смерти скучна!

А впереди — очередной налёт из мозга.

Предательством уже не боль,

а соглашательство с собой,

рассудком собственным, считаешь. Вот и возглас

его ещё один: Не пить!

Коровой жирною не слыть,

которую не скроет и туман!

Ну что ж, ведь так оно и есть,

но вот ещё правдивей весть:

непьющая — ты тот же истукан!

Стареющею ведьмой я

кружусь в пространстве. Жизнь моя

ему подобна. Пусто в ней и жутко.

Но я теперь её лечу

тем, что бежать куда хочу

учусь, не руководствуясь рассудком.

Смотрю на всё, что есть окрест,

не сквозь забот насущных крест,

а сквозь петлю моих воспоминаний.

Мне в горло все они впились,

как в риф полипы. «Торопись! —

шипят. — Беги отсюда без прощаний!

Беги!

Беги без обещаний,

колебаний и оглядки.

Беги из места,

где нехватке

всего и вся обязано

виденье,

в котором тесно связаны

впаденье

пчелы в гудящий транс

и ниспаденье

её в гуденьи общего презренья.

Беги во имя самого движенья,

пренебреженья к Азии,

к реченьям

её про истины лишенья и смиренья,

беги её: при первой же оказии

она в тебя вонзает нож, —

твоё существованье. Ложь.

Твою печаль.

Её тебе

никак не вытравить теперь.

Она, как жизнь,

покрыла сплошь

тебя. Забудь её.

Не трожь.

Не трожь и эту жизнь твою.

Беги скорей

её. Рывок — и вон из ней.

Смотри — тигрица агнца забивает.

Смотри — овцы кровицей запивает.

Вот и беги. Беги. И при

этом клеть свою запри,

чтоб не вернуться. Не молись, — не ври,

как врут и врали будды толстозадые,

что кармами закармливают, гады!

Не верь ты их слюнявым всхлипам

и сиплым увещаньям. Липа!

И обещаньям, будто в случае

таком-то ждёт нас что-то лучшее,

что скоро вечность сладкую разделим

с бездельниками в рае да в безделье…

Запомни же, что вечность ждать не следует».

(За ожиданьем продолжения не следует…)

Пер. Нодар Джин

ПЕСНЯ ОБ АНОНИМНОСТИ

Из розовой краски, я видела, птицы фламинго

взрывались и рвались на волю, стараясь картинку,

испортить, привлёкшую к клетке толпу из зевак.

И голосили вовсю, чтобы голос иссяк.

Они изводили себя, — пусть и белую зависть

серостью серые в них пробуждали раззявы…

И — отшумели. Теперь уж блуждают, как в Праге —

Кафка когда-то: отсутствуя, в трансе и мраке.

Но в забытьи своём розовом птицы, как Иов,

робко теперь уже просят у Бога лишить их оков —

неанонимности, красок, узоров, надежд,

и в голубей обратить, в безобразных невежд.

«Нам бы и голос такой обрести, как у них,

ибо ушей мы не знаем помимо глухих

к чистому голосу боли, к стенанью бродяг.

Нам — воробьями бы, Господи, цвета дождя.

Или булыжником нам непотребным бы стать —

слишком тяжёлым, чтоб кто-то нас стал поднимать.

Доля шутов городских нам давно надоела:

красочность наша и искренность — гиблое дело».

Но будет — как было всегда и как есть: голубей

к мусору тянет потребному, а воробей

славит простое и серое… Серому люду,

птица фламинго нам люба, прекрасный ублюдок.

Пер. Нодар Джин

МОЛИТВА

Ал-ла-а-ах! — и с воплем

на волю тщится

пробиться боль из груди, куда

она проросла из хаоса раньше,

чем из него пробился мир.

Вместо неба это пространство

проклятием пребывания крыто.

Вместо птиц солдаты с железными

крыльями реют, — сеют смерть.

Входит в скалистую землю неистовство,

как и влага, однако, — зря.

Ничто ни к чему в ней пристать не может.

Не может она ни родить, ни радеть.

Может крошиться,

но что ни крупица, —

страдает отдельно от всех, в себе.

Снуют на ней ослы привиденьями.