Непрерывность жизни духа - [2]

* * *

Спасо-Андроников монастырь стоит на высоком и крутом московском холме, почти отвесно ниспадающем одной стороной к Яузе. С других сторон он окружен транспортно-человеческой сумятицей современной городской жизни. Ревущие автомобили, трезвонящие трамваи, перебегающие через площадь пешеходы; асфальт, бетон. А здесь, за монастырскими стенами — тишина, покой, зеленая травка, подбирающаяся к небольшому белокаменному Спасскому собору, сосредоточенно устремленному ввысь в своей соразмерной стройности и сдержанной нарядности. Он — в центре монастырского двора и всего архитектурного ансамбля. Он как бы одинок, сам по себе, но ясно, что он главный, хотя совсем неподалеку, намного выше вышагивает в небо уступами четверика и восьмерика церковь Михаила Архангела.

Спасский собор самый древний (из сохранившихся в Москве) и самый гармоничный, он прекрасен. Крупнейший специалист по древнерусской архитектуре и искусству Г. К. Вагнер полагал, что Андрей Рублев был непосредственно причастен к строительству Спасского собора и не только как живописец (сохранился только малый фрагмент его росписи собора — деталь растительного орнамента). Ведь именно этот собор “мог отвечать архитектоническому идеалу Андрея Рублева — великого мастера гармонической композиции”. Но как бы то ни было, в Спасо-Андрониковом монастыре “Андрей Рублев был иноком, работал, умер и погребен”, как лаконично напишет в одной из статей В. Н. Сергеев.

Но чтобы попасть на лекцию, нужно идти к противоположной от Святых ворот монастырской стене, в так называемый “новый” корпус, иначе говоря, “гараж”. Там, прямо в одном из экспозиционных залов расставлены стулья, музейные банкетки, звучат приглушенные голоса: гости рассаживаются. Большинство знают друг друга, да и висящие на стенах великолепные копии фресок Дионисия и преподобного Андрея Рублева, принадлежащие кисти ху-дожника-исследователя (так называют этого мастера) Николая Гусева, всем хорошо знакомы.

Фрески Дионисия из собора Рождества Богородицы Ферапонтова монастыря мне довелось увидеть воочию. В самом начале 1970-х гг. мы с женой решили провести отложенный “медовый месяц” (кажется, через год после свадьбы) поближе к знаменитому монастырю. Поезд доставил нас в Вологду, а оттуда на стареньком пароходе “Клубов”, названном в честь героя-летчика

А. Ф. Клубова, уроженца Вологодчины, мы совершили незабываемый переход по Северо-Двинской водной системе (потом я узнал, что мы плыли по каналу, называвшемуся до 1917 г. в честь своего строителя каналом герцога Виртем-бергского) до Кириллова. Особенно сильное впечатление на меня произвел процесс шлюзования. Пароходик входил в небольшую шлюзовую камеру почти впритык к ее стенам. Как закрывались задние ворота, я не помню, но действо на передних воротах, по-моему, достойно описания. Верх ворот был утыкан, подобно зубьям редкой гребенки, почти вертикально, метра на полтора торчащими вверх железными рычагами. По гудку пароходика на массивных воротах появилась группа женщин в замасленных спецовках, они рассредоточились, и каждая из них по общей команде навалилась всем телом на свой рычаг: вместе, чуть ли не в обнимку, они наклонились, осели, началось движение вод, и пароходик медленно всплыл кверху. Все происходило рядом, почти на палубе, можно было рукой достать. При этом женщины весело перебранивались с капитаном “Клубова”, называя его по имени-отчеству, и вообще казалось, что разыгрывается какой-то общий домашний спектакль-ритуал. Ворота раскрылись, и неспешное, эпически спокойное плавание продолжилось. Уже из Кириллова — на автобусе — мы добрались до Ферапонтова.

Почти месяц в совершенно африканскую жару (в тот год горела, по-моему, вся Россия) жили в маленькой деревушке на берегу Бородавского озера и чуть ли не каждый день ходили по этому берегу в монастырь за несколько километров. Что вызвано было не только стремлением очередной раз постоять, задрав голову кверху, час-полтора, пытаясь разобраться в сложнейшей многоярусной композиции храмовых росписей, но и причинами сугубо житейскими. Дело в том, что в единственной продовольственной лавочке на всю округу, располагавшейся рядом с монастырем, хлеб продавался строго раз в день по одной буханке в руки, а нам без хлеба для себя и для нашей хозяйки — бабки Елены — возвращаться было нельзя. Так хлеб насущный соединялся с пищей духовной. Но если с хлебом насущным все, так или иначе, решалось — каждое утро я садился в лодку и отправлялся удить рыбу, а по-вологодски “цокавшая” бабка Елена, ласково называя меня кормильцем, варила из выловленной рыбы уху, или ее жарила, или делала пироги-рыбники, — то с духовной пищей оказалось много сложнее. Уж очень глубока была бездна нашего невежества.

И только потом, уже по возвращении в Москву, с помощью того же Валерия Николаевича я научился отличать праотцев от евангелистов, а тех — от во-инов-мучеников, не говоря уже о композициях на текст Акафиста Богоматери. Но многоцветно мерцающий голубовато-розовый мир фресок Дионисия, открывшийся в Рождественском соборе Ферапонтова монастыря, навсегда заворожил меня. Прямо по слову летописца и вместе с посланцами князя