Неправильный Дойл - [3]

Несколькими днями позже полковник Диеринг и его солдаты посадили пирата в повозку, запряженную волами, которая медленно двинулась по пыльной дороге к морю. На его шее уже была завязана веревка, которая, спадая, словно змея, обвивала его ноги. Надсмотрщики и рабы с табачных плантаций молча смотрели, как он медленно ехал, полный достоинства, возвышаясь над живой изгородью, словно ростра на носу корабля. На верфи в Хэмптон-Роудс боцман с «Павлина» содрал с Финстера одежду и хлес-тал его кошкой до тех пор, пока не разорвал кожу в клочья. Потом его вздернули на виселице и оставили висящее тело разлагаться в железной клетке, в знак предупреждения всем пиратам.

Но еще долгие годы женщины, завернутые в оленью кожу и шерстяные одеяла на манер индейских скво, хотя под грязью большинство из них были белыми и одна – негритянкой, приходили по длинным лесным тропам и приносили чумазых детей, чтобы постоять в немом созерцании почерневших костей Финстера Дойла, раскачивающихся на ветру.

Часть 1 Дойл возвращается домой

1

Тим Дойл медлил, стоя на пыльной лестничной площадке, вставив ключ в замок. Он делил мансарду со своей любовницей, молодой француженкой по имени Бри-жит Пуссен. Печальный янтарно-желтый свет проникал в узкий лестничный колодец через слуховое окно на противоположной стене и образовывал что-то вроде мишени с перекрестьем на темном дереве двери и на осыпающейся гирлянде сухих роз, которую Брижит повесила три месяца назад, когда они въехали. Дойл смотрел, как янтарная мишень тускнеет и расплывается в полумраке, – вот несколько секунд, и еще один день прошел. Судя по звукам, доносившимся из-за двери, там мужчина и женщина занимались любовью.

Непрерывный шум городского транспорта доносился с Рю де ля Мир; резкий гудок давшего задний ход грузовика эхом отдался во внутреннем дворике, почти сливаясь со страстными криками за дверью. Дойл стоял неподвижно, прислушиваясь. «Конечно, – мрачно думал он, – это обязательно должно было случиться, это правильно, более того – справедливо». В следующую секунду крики достигли неистового крещендо, и каждая нота была ему знакома. Брижит определенно знала, как получить оргазм: она позволяла страсти вливаться в нее, овладевать ею полностью, а после лежала не двигаясь, холодная и влажная, как утопленник, выловленный из Сены.

Затем Дойл услышал гортанные звуки, издаваемые мужчиной, находящимся с ней, решительным щелчком повернул ключ в замке и толкнул дверь. За секунду до того, как войти, он бросил взгляд на слуховое окно и поймал слабый отблеск фасада Сакре-Кёр, кораллово-розового в лучах заходящего солнца, под которым до горизонта раскинулся Париж – город, уже исчезнувший для него, стертый с карты. Он проделал последние шаги к спальне почти бегом, мимо пальто на вешалке в коридоре, через невероятно маленькую кухоньку, сорвал тонкую перегородку-гармошку и застал их обоих на японском матрасе в последних конвульсиях: не сознающая ничего Брижит сидела спиной к любовнику, на его темных волосатых ногах. «Араб! Эта сука трахается с арабом», – подумал Дойл, глядя на ее стройное тело, блестевшее от пота, и полузакрытые голубые глаза. В следующую секунду она их открыла и увидела Дойла, мрачно стоявшего в дверном проеме, словно сама смерть. Она вскрикнула и попыталась вскочить, но темные руки араба прижались к ее бедрам, заставили опуститься на него еще раз, еще и еще, пока он не кончил. Брижит не смогла с собой справиться, ее глаза закатились, она застонала, ее снова охватила сильная дрожь, и наконец, тяжело дыша, она упала на бок, комкая простыни.

Когда араб увидел Дойла, он вскрикнул от неожиданности и попытался вскочить, но Брижит удержала его, положив ладонь ему на грудь.

– Du calme, chérie,[1] – сказала она низким голосом, глядя на Дойла без малейшего признака стыда на лице.

Дойл с арабом обменялись злыми взглядами, не предвещавшими ничего хорошего. Араб был худым, ему было от силы двадцать – почти вполовину меньше, чем Дойлу, – с нежными, девическими чертами и пухлыми влажными губами. Дойл почувствовал, что где-то видел его, и тут же вспомнил где. Это был марокканец по имени Ханук Аджид, один из официантов в кафе «Ней» вниз по улице, всегда такой внимательный, когда они с Брижит подходили к блестящей стойке выпить apéritif. Маленький ублюдок. Ханук Аджид не озаботился прикрыться простыней, Дойл увидел его упавшее достоинство, и на долю секунды ему стало легче.

– Le dice, пусть этот урод выметается отсюда, – сквозь зубы процедил Дойл. – Vamos. Immediatamente.[2] – Дойл не знал французского. Они с Брижит всегда общались на странной смеси испанского с английским.

– Но человеку нужно одеться, – резонно заметила Брижит. – Насе frio dehor.[3]

– Ну, значит, не повезло, – пробормотал Дойл.

– Сволочь ты, – вырвалось у Ханука Аджида, и его черные глаза сузились.

Дойл сжал кулаки, кровь забурлила от животного позыва убить. Еще секунда, и он порвал бы этого марокканского сукина сына на куски, но в последний момент какая-то сила удержала его, он только наклонился, схватил туфли араба и швырнул их через коридор и открытую дверь на лестницу. Одна туфля перелетела через перила, сосчитала шесть лестничных пролетов и упала на грязную плитку первого этажа.