Неповиновение - [6]

Ньюман молчал, поглядывая то на одно лицо, то на другое в попытках предугадать, к какому консенсусу они придут.

Когда спор длился уже несколько минут, и лицо Риглера начало блестеть из-за пота, Хартог выпрямился и сказал:

— Не думаете ли вы, господа, что нужно спросить Довида? Я уверен, у него найдется мнение по этому вопросу. — Остальные мужчины замолчали. Они стояли, созерцая тишину в синагоге. Ньюман заговорил громким голосом:

— Что будет сейчас?

Хартог посмотрел на него.

— Сейчас? Сейчас мы должна подготовить Рава к похоронам.

— Нет, — сказал Ньюман. — Что будет сейчас? Когда его не стало.

Хартог кивнул.

— Бояться нечего, — сказал он. — Работа Рава продолжится. Его книги будут читать, его мысли будут жить в наших умах. Синагога продолжит свою работу. Все останется как есть. Ничего не нужно менять.

Вопрос оставался невысказанным. Каждый знал это; это был тот самый вопрос, который мужчины уже неоднократно поднимали. На тихих собраниях, за шаббатними столами, шепотом по телефону эта тема поднималась и сразу же закрывалась. Было трудно и непочтительно ее обсуждать, пока Рав еще жил. А сейчас каждый из них жалел, что ему не хватило смелости высказать его, потребовать мнения, даже спросить Рава, как считал он сам. Для этой нерешительности было уже слишком поздно. Вопрос должен было быть отвеченным месяцами ранее.

Левицкий склонил голову, глядя на туфли:

— Кто поведет нас теперь, когда наш столп огня ушел?

Мужчины поглядели друг на друга. Вот оно. Ответа не было, по крайней мере, очевидного для них. Они смотрели друг на друга в тишине, поджав губы и сузив глаза.

Только Хартог улыбался. Он опустил руку на плечо Левицкого.

— Довид, — сказал он. — Довид нас поведет. Мы не будем спрашивать у него сегодня, конечно же. Но я с ним поговорю. Он нас поведет. Но сегодня нас заботит только таhaра.

Даже если Хартог и видел, как мужчины переглянулись, то не подал виду. Он зашагал к двойной двери, ведущей в главное помещение синагоги. Сзади него Киршбаум бормотал:

— Довид?

Риглер кивнул и добавил:

— А его жена…

Эсти сообщили, что ее муж не вернется ночью, что он останется с Равом, чтобы утром совершить обряд таhapы. Она собирала вещи в микву, как и планировала. Она чувствовала странную гордость за то, что ее действия продолжали назначенный путь, хоть и не были ей желанны. Она чувствовала, что это сулило о хорошем. Ничего не изменилось, схема ее жизни осталась прежней. Это говорило о том, что ничего не нужно было менять. Как любая обычная женщина, она готовилась вернуться в кровать к своему мужу.

Каждый месяц, когда женщина проливает кровь, она запрещена своему мужу. Они не могут вступать в супружеские отношения, соприкасаться и даже спать в одной кровати. Как только кровь прекращается, жена должна отсчитать семь чистых дней, как сказано в Торы, а по истечению чистых дней — посетить микву и погрузиться в дождевую, речную или морскую воду. Как только она окунулась в нее, она может возвращаться в кровать к мужу.

Миква — святое место. Наверное, даже более святое, чем синагога, потому что, как известно, когда строится община, первым делом стоит построить микву, а синагогу — потом. Как и многие святые вещи, миква — что-то личное. По этой причине женщины не разглашают день, когда посетили очищающие воды. По этой причины само здание построено так, чтобы ни одна женщина не увидела в микве другую. Несколько удобных ванных комнат ведут к центральной комнате с глубоким бассейном. Таким образом миква — место уединения женщины, ее мужа и Всемогущего.

В одной из ванных комнат миквы Эсти стояла перед зеркалом, критически рассматривая свое обнаженное тело. Она решила, что была слишком тонкой. С каждым годом она становилась все тоньше. Нужно что-то делать. Она почти каждую неделю принимала решение больше есть. Она украшала овощи сливочным маслом, а жареную картошку — куриным жиром. Она тушила блюда из риса на растительном масле и обжаривала рыбу в яйце и муке. Во время одной особенно старательной попытки она даже пыталась съесть на завтрак хлопья со сливками вместо молока. Но каким бы обильным ни было блюдо, ее аппетит испарялся, как только она оказывалась за столом. Если она заставляла себя есть, живот награждал ее жалкой тошнотой.

Но, решила она, нужно попробовать снова. Она была уверена, что стала еще тоньше, чем была. Она перекрутила руку. Ее локоть казался оголенным крюком, торчащим и заброшенным. Она провела большим пальцем по туловищу, чувствуя выступающие ребра. Так дело не пойдет.

Она с силой подстригала ногти, так, что кончики пальцев болели. Она собрала обрезки и бросила их в мусорный ящик. Обернувшись в халат, она призвала сопровождающую и ступила на короткий проход, ведущий к бассейну с неподвижной водой. Она повесила халат на крючок и обнаженной спустилась по ступенькам в воду.

Когда Эсти только вышла замуж, она заходила в микву с чувством трепета. За день до свадьбы мама впервые сопровождала ее в микву. Это роль, обязанность матери — просветить свою дочь в сложных и деликатных вопросах семейной чистоты. Эсти, младшая из трех дочерей, была свидетельницей того, как мама сопровождала обеих сестер в собственный предсвадебный путь, уводя их бледными и взволнованными и возвращая два часа спустя с мокрыми волосами и мягкой улыбкой. Она представляла это, как секретный женский ритуал, как торжество. В какой-то степени так и было. Ее мать, маленькая, незаметная женщина, но в то же время человек огромной силы, показала ей, как постригать ногти и очищать их, чтобы не оставалось ни частички грязи. Она делала это деревянным наконечником; очищение было болезненным, но Эсти не жаловалась. Она наблюдала, как ее мама брала каждый палец, один за другим, и делала его чистым и святым.