Неповиновение - [26]

— Что ты видишь, Довид? Что ты видишь?

* * *

Довид моргнул. Он обнаружил, что опирается на перила возле бимы. Хартог озадаченно смотрел на него. Ледяные щупальца ушли. Глаз был цел. Желтый гул исчез. В голове колотило, но больше не было ничего.

— Все хорошо, Довид? Выглядишь бледным, — слова Хартога казались обвиняющими.

Довид вспомнил. Да. Хартог злился насчет… чего-то. Он не мог точно распознать воспоминание. Но он научился это скрывать.

— Да, да, это пустяк. Просто слегка болит голова.

Голос Хартога смягчился:

— Конечно, мы не должны решать это сегодня. Просто обдумай это. — Довид кивнул. — Тебе не стоит волноваться, что ты займешь более активную роль в общине, ты знаешь. Рав очень тебя уважал. Он хотел, чтобы ты был уважаем в общине тоже.

А, да. Сейчас все прояснилось. Хеспед. Хартог хотел, чтобы он дал речь. Потому что Рав хотел, чтобы он был «уважаем». Довиду было интересно, как у Хартога сформировалось такое мнение. Он был впечатлен его уверенностью.

— Кстати, вы с Эсти должны прийти сегодня на ужин. Не стоит быть одним, вам лучше побыть в приятной компании.

Довида позабавила эта фраза. Приятная компания.

— Я не думаю, что мы сможем. У нас гость.

— Приводите гостя! — улыбнулся Хартог. — Моя жена всегда много готовит, ты знаешь.

Довид говорил медленно.

— Не думаю, что это хорошая идея, Д-р Хартог. Понимаете, наш гость… Это один родственник Рава…

Глаза Хартога стали ярче, а улыбка — шире. Он с силой хлопнул в ладоши.

— В таком случае, вы обязательно должны его привести! Это будет большая честь.

— Ладно. Уверен, мы сможем прийти.

* * *

Идя домой, Довид думал об Эсти, которая сейчас готовит. Он думал о том, что чем ближе Шаббат, тем громче тикают для нее часы. Он думал о Ронит и об абсурдных вещах в ее сумках — кроссовках для бега, штанах с завязками на поясе, мобильном телефоне и электронной книге. Он думал о том, как странно, что они были вместе. И о том, как, с другой стороны, нисколько не странно.

Он помнил, какой план когда-то был у них втроем. Ронит связывала их словами. Она говорила:

— Или мы все уезжаем, или мы все остаемся.

Она заставляла их повторять. В этих словах была ярость и уверенность. «Или мы все уезжаем, или мы все остаемся».

А в конце концов она уехала и обвинила их в предательстве.

В доме ее отца, перебирая очередную кучу бесполезного хлама, уже позабыв свой утренний сон (хотя мы знаем, что сон — одна шестидесятая пророчества), Ронит все еще не понимала. Но Довид знал: она поймет.

* * *

И был вечер, и было утро, день шестой. И когда солнце зашло, был Шаббат. Я почти пропустила его. Довиду пришлось прийти в дом моего отца и найти меня. Я яростно разбиралась с черными мусорными пакетами и упорядоченными грудами вещей, которых становилось все больше. Несмотря на напоминание Хинды Рохел, я совсем забыла о важности заката.

Стоя в дверях, Довид постучал по часам, улыбнулся и кивнул в сторону солнца, которое находилось низко над горизонтом.

— Пора, — сказал он. Он выглядел как-то по-другому. Мне вспомнилась игра, в которую мы играли, когда были детьми, когда мы притворялись, что разные люди были разных цветов. Мне почти захотелось спросить, какого я цвета.

* * *

Выбирая одежду на Шаббат, я думала о Хартогах. Они мне никогда не нравились, даже когда я была маленькой — он как-то смешно пахнул, а она носила шубы, из-за которых я чихала. Когда я выросла, я поняла, как они влияли на общину — неприязнь, переросшая в настоящую ненависть. Они богатые. Это не преступление, конечно. Но в мире ортодоксальных евреев северо-западного Лондона деньги могут означать власть. Они могут повлиять на выбор учебного плана в школе, выбор раввина в общине; они могут поддержать один магазин, разрешив ему подрезать другой, чтобы тот разорился. Деньги означают спонсирование только тех образовательных программ, в которых, хоть этого и не написано в глянцевых брошюрах, женщинам нельзя учить Гемару. Деньги означают спонсирование таких людей, как тот парень на улице Нью-Йорка, который раздает листовки и завлекает. Все это, как и многое другое, Хартог делал.

К миссис Хартог, Фруме, у меня была особая ненависть, не сколько деловая, столько личная. Было время, когда я проводила у них каждое воскресенье. Мой папа разбирал дела в Бейс Дине, еврейском суде, до вечера, у домработницы был выходной, и я ходила к Хартогам сидеть там рядом с их состоятельностью и делать уроки. Фрума давала мне обед. Обеды получались у нее не очень. Ее пределом был сухой хлеб из холодильника и сыр. Она носила цокающие каблуки по дому, даже когда готовила еду, и всегда говорила мне, хорошо ли я выглядела. Чаще всего нет.

Что я ненавидела больше всего, так это то, как она говорила о моей маме. Например, «Ронит, твой маме не понравилось бы, что ты так ешь», или «Ронит, твоя мама не хотела бы, чтобы ты так громко кричала». Уже тогда я не верила тому, что говорила, и уже тогда это не вызывало у меня чувства вины.

Итак, ужин с Хартогами, и я на нем — незваный, неожиданный гость. Я выбрала облегающую синюю юбку с длинным разрезом с одной стороны и чувствовала решительное ликование.

* * *

Шаббат вошел в дом Эсти и Довида в сумбуре маленьких забытых деталей, вроде проверок, выключена ли плита, включена ли духовка. Я в этом не участвовала; этим процессом руководили Эсти и Довид, напоминая мне детей, играющих во взрослых, пока родителей нет дома. Я была зачарована происходящим; давненько я не наблюдала, как кто-то страдает этой своеобразной формой обсессивно-компульсивного расстройства. Все, абсолютно все должно быть готово перед Шаббатом, ничего нельзя оставить незавершенным. Эсти приготовила для меня пару свечей рядом со своими. Эта застенчиво предложила мне спичечный коробок, глядя вниз, и я подумала: «Какого черта?» и зажгла их. Я подумала о маминых серебряных подсвечниках, о блестящих листьях и ветках. И да, я немного это почувствовала. Это давнее ощущение: шаббатнее спокойствие.