Непотерянный рай - [27]

— Подойди ко мне!

— Чего вам нужно?

— А ну дыхни!

— Что вам надо? Я уже не ребенок.

— Ребенок! Мой! Дыхни, говорю! — Он встал, подошел к ней, началась возня, потом он как будто опомнился и махнул рукой. — Не надо, от тебя и так водкой несет. Так дальше продолжаться не может.

— Я уже сказала, что я не дитя малое. В той среде, которую вам не понять, всегда пьют.

— А я запрещаю тебе, понимаешь? Ради твоей же пользы. Соплячка ты еще, девятнадцать лет, а пропадешь с этой шайкой хулиганов, лохматых дикарей, дармоедов. Пропадешь, пропадешь!

— Я не разрешаю вам так говорить о них!

— Дерьмо ты, больше никто! Это я не разрешаю тебе выкидывать такие штучки.

В сердцах, после выпитой водки она расхрабрилась, нагрубила отцу и даже не помнит всех слов, которые выпалила тогда. Но точно запомнила, как кричала ему в лицо, что он бешеный пес, не отец, а садист. Он посинел, бормотал что-то, чего она и не расслышала, так как стояла уже у дверей с перекинутым через руку пальто.

С того дня она перебралась, как того давно хотел Роберт, в найденную им однокомнатную квартиру, потому что, судя по его рассказам, он и сам жил в доме своей тетушки.

Как и предсказывал отец, поездки в Сокулку и Седльцы кончились. Успехи группы из пяти любителей-дебютантов, которым их организатор Роберт пророчил карьеру «битлсов», оказались весьма эфемерными.

После каждого выступления импресарио пытался вдохнуть в исполнителей веру в лучшее будущее, но все кончалось коллективными попойками в захудалых городках, где кое-кто еще проявлял некоторый интерес к ним, а потом приходило похмелье на сиденьях крохотного микроавтобуса, который грохотом своего кузова и рессор заглушал хмельной гомон несостоявшихся примадонн и виртуозов.

Затем наступала ночь в снятой Робертом квартирке, красивые речи и клятвы, не очень искренние признания в любви и наконец сон. Однако и он не всегда приносил покой. В голове часто теснились мучительные кошмары, все эти не всегда успешные выступления, душные, вонючие зрительные залы и призрачное, зеленое, как медный купорос, лицо отца, потрясенного словами «бешеный пес, не отец, а садист».

И вот сегодня, думая об этом, перебирая в памяти прошлое, вспоминая, сколько же наслышалась от Роберта всякого вранья и лживых клятв, произнесенных в блаженной истоме, она чувствовала, как злость душит ее. Как же презирала она теперь этого человека, поняв, что им руководило только желание насладиться. И хотя многие из ее бывших одноклассниц совершенно беззаботно переживали свои любовные похождения и даже хвастались этим, Эва совсем по-другому понимала любовь.

Нет-нет, все было не так — еще и сейчас все протестовало в ней. Лучше вспоминать о счастливых минутах покоя, когда она лежала рядом с Робертом, положив голову ему на грудь и чувствуя его ровное дыхание.

В такие минуты он не смыкал глаз, и это очень радовало ее, вселяло надежду, правда довольно призрачную, на их совместное будущее, ей нравилось, когда он гладил ее по щеке и как бы разговаривал с самим собой:

— А ведь правда хотелось бы тебе, Эвка, добиться чего-нибудь в жизни? — спрашивал он совсем незнакомым голосом, не тем беззаботным, уверенным, каким рассказывал всякие анекдоты или заказывал водку в кафе.

— Мы молоды и еще можем многого добиться, — утешала она его.

— Это тебе так кажется, потому что мало знаешь жизнь, я знаю ее куда лучше. Главное — иметь деньги, понимаешь? Ну конечно, не такие, какие зарабатывают люди на разных должностишках или мы на наших любительских концертах. Нужны деньги большие. Будь они у нас, я сделал бы из тебя, Эвка, певицу, примадонну с мировым именем.

— Ну что ты плетешь, Роберт?

— А я не плету, просто заглядываю далеко в будущее, убегаю мыслями в мир. Тебя вижу, Эва, — голос его становился еще нежнее, — не в Кутне или Соколове, а на фестивалях в Сан-Ремо, в Канне, в Париже на подмостках «Олимпии», что на бульваре де ля Пэ, а то и в Нью-Йорке в мюзик-холле в Линкольн-сентере.

Он перечислял столицы мира, красивые города, с которыми был знаком по рекламам фестивалей, а сам в них, разумеется, никогда не бывал, а она с беспокойством выслушивала эти фантазии, прижавшись к его волосатой груди, и говорила:

— Что с тобой, Роберт, еще не очухался от водки? Мы опять лишнего выпили.

— И не очухаюсь! Хочу быть там и должен попасть туда. И хотел бы, конечно, чтобы ты была со мной.

Никогда его откровения не уходили дальше тоски по Западу, но он ни словом не обмолвился, что в голове у него уже зреет некий план, осуществить который можно только с помощью неизвестных ей покровителей или покровительниц.

Если он надолго разводил свои рассуждения, интуиция подсказывала Эве, что нужно поднять голову и с беспокойством заглянуть любимому в глаза, которыми он, казалось, пытался пробить дыру в потолке и умчаться далеко за пределы комнаты.

Так было еще несколько месяцев тому назад, а сегодня? Нельзя ей об этом думать, опять расклеится, покатится вниз, в бездонный колодец (эту метафору она сама себе вбила в голову, будто здесь вообще нужны метафоры). Она проиграла, теперь все кончилось. Отец, этот простак, был прав, он верно предвидел ход событий.