Непонятные - [2]

— Живут по-разному, торгуют всяким товаром, а вот молятся одному богу. Чтобы узнать бога, не надо ездить по ханству, подними голову и глянь на небо.

— Бог, верно, на небе, — согласился Ерназар. — Да не все смотрят на небо, кое-кто и в преисподнюю, в царство шайтана.

В глазах джигита вспыхнуло что-то близкое к испугу.

— Обходи того, кто не верит в бога, бойся искушенных дьяволом.

Усмехнулся Ерназар.

— Не увидя, не обойдешь, не узнав, не испугаешься. Спасибо, братец Аннамурат, что открыл глаза мне. Зрячему куда легче, чем слепому…

На закате солнца, когда азанчи призвал правоверных к вечернему намазу, Ерназар покинул Куня-Ургенч. Никто не пошел по его следу, не пришло в голову муравьям куня-ургенчского палвана, что гость покинет праздник до того, как погасят огонь под котлами и начнется великое угощение. А если бы и пришло в голову, так не посмели бы подняться с молитвенных ковриков и тем совершить непрощаемый грех. Время молитвы — святое время для мусульманина: камень упадет с неба, земля разверзнется перед ним, не шелохнется, не прервет разговора с богом. Беспечность самонадеянных врагов или боязнь нарушить обычай избавили Ерназара от погони. Всю ночь торопил коней молодой богатырь, пересаживался то с иноходца своего на яумыта, то с яумыта на своего иноходца, давая то одному, то другому отдых. На рассвете въехал в западные ворота Хивы.

В розовой утренней дымке город показался ему сказочным. Главное — показался добрым и гостеприимным, и Ерназар с легкой душой, полный радостных надежд, направил коня к медресе Шергази-хана, где, как он знал, обучались юноши из разных стран. Однако не успел конь сделать и десяти шагов, как сзади раздался приветственный возглас:

— Мир тебе, всадник!

Не было у Ерназара друзей в священной Хиве, и родня здесь не обитала, можно было, не оглянувшись, продолжить путь, а не посмел выказать равнодушие и пренебрежение хивинцу молодой богатырь, остановил коня, повернул голову, стал искать глазами того, кто пожелал ему мира.

У дороги глаза отыскали человека в белоснежной одежде, какую обычно носят служители культа. Он был не молод и не стар, но росл и широкоплеч, красив и холен, с тонкой ниточкой усов на круглом лице, добром и приветливом. Человек неторопливо, с достоинством неся пышную чалму и самого себя, приближался к Ерназару.

— Кем будете? Откуда держите путь? — спросил обладатель пышной чалмы.

— Каракалпак я, Ерназар-палван.

— А я — турок… Ахун, — сказал обладатель пышной чалмы.

Не имя было это, а духовное звание. Лишь окончившие медресе в Хиве или Бухаре могли называть себя ахунами.

Соскочил с коня Ерназар и почтительно поклонился чалмоносцу.

— Быстр твой конь, — улыбнулся ахун, — а слава твоя опередила его. Прослышали мы и о силе Ерназар-палвана, и о мудрости его. Славную игру ты затеял в степи, и имя ей дали удивительное: «ага-бий», «брат старший бия».

Смутился Ерназар, игру-то свою держал в тайне. Не простая была эта игра, да и рискованная. Хива-то такие затеи пресекала.

— Что конь, — ответил Ериазар. — У него лишь ноги, у слова же — крылья. Летит как ветер…

— Ветром, должно быть, и занесло… — слукавил ахун. Знал, поди, кто принес весть об игре бия, да не захотел открыть имя или не мог. — Сам-то зачем пожаловал, Ерназар-палван?

— Ищу людей из других стран.

— Похвальное намерение. В Хиве их предостаточно. Я ведь тоже чужестранец. Турок тебе не подойдет?

— Родина твоя прекрасна, ахун, да на юге лежит…

— Какая же сторона света милее твоему сердцу?

— Северная.

С интересом глянул на Ерназара ахун. Загадочным показался ему молодой богатырь. То, что играл он в не поощряемую ханами игру «ага-бий», свидетельствовало о тщеславии племянника Айдоса, желании стать во главе каракалпакских родов. Власть манит многих, и не наложен запрет на желание подняться на холм властителя маленького или большого. А вот обращение к северу зазорно. Край неверных не должен манить к себе истинного мусульманина. Что может найти он там, на земле, проклятой аллахом?

— Сердце твое отворачивается от Мекки? — по-прежнему с лукавой улыбкой спросил ахун.

— Не сердце, оно отдано пророку.

Ахун взял руку Ерназара и прижал большой палец к жиле, что повыше кисти.

— Оно отдано пророку, — кивнул, соглашаясь или утверждая, турок. — Однако и преданное сердце способно томиться недугом. Лицо твое бледно, глаза полны тревоги.

— Я не спал ночь, — сказал Ерназар.

— Бодрствовал, значит. Торопил себя и коня в Хиву. А я думал, дурной сон встревожил тебя.

Турок продолжал держать палец на жиле и мысленно что-то оценивал или проверял. Голова его в это время мерно покачивалась, губы безмолвно шевелились.

— А прежде тебе не виделся дурной сон?

— Я не отличаю дурных снов от добрых, ахун-ага.

— Счастливец! Но сны, братец, бывают плохими и хорошими. Плохие предостерегают нас от опасности. Жизнь-то ведь ставит человеку, как и зверю, капканы. Не попасть бы в них. Видал ты себя когда-нибудь нагим во сне?

Задумался Ерназар. Не приходилось ему разгадывать сны, потому и не запоминал их. Но приятное, взволновавшее его необычностью своей, оставалось все же в памяти.

— Крылья видел. Летал как птица над степью и над морем, — сказал, весь посветлев, Ерназар.