Неподвластная времени - [7]

Ассистентка Сары пропустила незнакомца в студию, не преминув заявить начальнице, что этот тип просто отвратителен и от него веет жутью.

Пока длилась съемка, натурщик выполнял все распоряжения фотографа с кротостью послушного ребенка; отказался только снять рубашку. Получив гонорар, он молча покинул студию.

— Он немой, — решила ассистентка.

— Вряд ли, — возразила Сара.

— Неужели он тебя не напугал?

— Представь, что было бы, если бы я боялась всего, что собираюсь запечатлеть.

— А ты видела, как он взбесился, когда его попросили снять рубашку?

— Он просто вспотел.

— Или что-то скрывает.

— Шрам?

— Возможно.

— Или у него нет соска, — с циничной усмешкой предположила ассистентка.

— Или он весь покрыт татуировками и пирсингом.

— Вряд ли, — покачала головой ассистентка. — Если бы это было так, он обязательно похвастался бы. Такие типы обожают выставлять себя напоказ.

— Там еще кто-нибудь остался?

— Никого. Этот был последний.

8

Опустившийся на Данцигский пассаж вечер окрасил в цвет охры изъеденные временем тела кариатид, охранявших вход в мастерскую. Творение Эйфеля купалось в закатных лучах, и поломанные статуи шепотом пересказывали друг другу последние сплетни. Лето кружило головы немногочисленным храбрецам, что отважились поселиться неподалеку от павильона, дабы совершить невозможное: возродить богемный Париж двадцатых, в котором царила Кики, натурщица, любовница и муза всего Монпарнаса. С тех пор минуло почти столетие, и в квартале появилась новая Кики, бездомная собачонка, время от времени оглашавшая округу звонким лаем.

В особняке Ла-Рюш живописец прилагал отчаянные усилия, чтобы успокоить бедняжку Мазарин. Девушка была на грани истерики, у нее дрожали руки. В таких ситуациях Кадис неизменно терялся. Человеческая слабость была ему ненавистна. Чужие горести приводили его в раздражение, и он никогда не мог подобрать подходящих слов утешения. Сочувствовать художник не умел. А на этот раз вышел и вовсе полный абсурд.

Порой сказанные нами слова лишь усугубляют взаимонепонимание. Получается бессмыслица, разговор двух глухонемых. Мазарин не могла вырваться из плена собственного страха, а Кадис не мог сбросить с себя сеть равнодушия. Их диалог неизбежно разбивался на два монолога. Потому-то Кадис и предпочитал людским голосам молчание холста. Холст не боялся, не давил, ничего не требовал и все позволял.

Отчаявшись успокоить ученицу, Кадис достал из кармана флягу с виски.

— Ну-ка выпей. Это поможет.

Мазарин, никогда прежде не пробовавшая спиртного, сделала большой глоток.

— Лучше?

Девушка подняла на художника золотисто-карие глаза, полные невыносимой грусти. Ему вдруг стало интересно.

— Ты живешь одна?

Мазарин долго молчала и наконец проговорила:

— Нет.

Кадис понял, что разговора не получится.

— Начнем урок?

Она кивнула.

— Сейчас мы попробуем кое-что новенькое. Принеси, пожалуйста, свою вчерашнюю работу.

Мазарин вернулась с большим необрамленным холстом и расстелила его на столе.

— Сегодня я в мечтательном настроении. Ты умеешь мечтать?

Девушка не ответила: она все еще нуждалась в утешении.

— Ладно, давай помолчим. Так даже лучше.

Кадис внимательно разглядывал свою ученицу. Девушку отличала хрупкая, немного болезненная красота. Напускная дерзость, которую она демонстрировала в последние дни, испарилась, уступив место робкой, трогательной женственности.

Мазарин недоверчиво глядела на Кадиса. Она не ошиблась? Учитель действительно сказал "попробуем"? Он и она, вместе? Наверное, это будет первая картина Кадиса, написанная в четыре руки.

Художник приблизился к ученице почти вплотную, не отрывая от нее взгляда, и внезапно опустился на колени. Мазарин, словно завороженная, следила за каждым его движением огромными печальными глазами, не смея даже моргнуть. Кадис невзначай коснулся ее колена.

Это было приятно. Прежде никто никогда не прикасался к ее ногам; в новом ощущении было что-то сладкое и постыдное.

Кадис медленно водил по ее ступням кончиками пальцев, словно совершая неведомый ритуал. Старался не пропустить ни клеточки ее кожи. Потом, помедлив пару секунд, он начал приподнимать ее брюки, обнажая ноги безупречной формы.

Мазарин почувствовала, как руки учителя обхватывают ее ноги, поднимаются к коленям. Что это на него нашло?

Не прерывая молчания, Кадис обмакнул кисть в черную краску и принялся рисовать на ногах Мазарин черные линии, имитирующие сандалии. Художник чувствовал, что спасен. В нем поднималась могучая волна желания. Сердце билось словно в молодости. Вдохновение шло рука об руку с вожделением.

— Мазарин... — Голос Кадиса звучал глухо и странно. — Покажи мне, как тебя нарисовать.

— Я не умею.

— Постарайся. Возьми меня за руку.

Мазарин не раздумывая схватила сжимавшую кисть руку художника и решительно потянула ее к холсту. Кадис подчинился исходившей от девушки силе. Она была такой живой, страстной.

Ученица на глазах превращалась в наставницу.

— Неплохо, — проговорил художник с довольной улыбкой. — Весьма неплохо. Дай теперь я.

Кадис принялся закрашивать намеченные Мазарин контуры кроваво-красным. Пот лил с него ручьем. Живописец не просто творил, он священнодействовал. Кадис то ласкал холст, то терзал, как злобная фурия, покрывая девственную белизну нестерпимо красным. Цвет разливался по холсту словно гигантская капля крови. Мазарин внимательно следила за небывалым зрелищем.