Неподдающийся - [97]

Прошел фронт, побывал рядовым в окопах и Михаил Светлов: нелепый, долговязый, сутулый под тяжестью армейской шинели. Он всегда оставался самим собой, не переставая шутить и иронизировать в самых сложных ситуациях.

Во время войны Михаил Светлов на фронте написал о Семене Кирсанове:

Его друзья все ищут бури,

Стремятся к славе боевой,

А он — мятежный — служит в ПУРе[8],

Как будто в ПУРе есть покой?!

О Светлове написано много исследований серьезными специалистами. А я помню Мишу в быту, в нашей литературной среде… Мы были грамотными, образованными. Среди нас встречалось много талантливых людей. Еще раз повторю: на острое слово, сказанное коллегами, никто не обижался…

Был такой добрый человек — Наум Лабковский. Он переводил с польского, но в основном с украинского. На его творческом вечере каждый из нас преподнес ему сюрприз.

Помню два:

Миша Светлов сказал Науму по-украински:

Нэ бэда, що нэма у Наума ума,

а бэда, що Наум — претендуе на ум!

Я же — добавил уже в прозе:

— Наум Лабковский перевел Остапа Вишню с малороссийского на еще менее российский!

Один молодой поэт спросил у Михаила Светлова:

— Почему академиков считают на члены, а баранов — на головы?

Светлов ответил:

— Вероятно, учитывая, у кого что слабее…

Кончилась Великая Отечественная. Надо было решать: как отражать события недавнего боевого прошлого в искусстве и литературе. Поэтому группа из семи бывших фронтовиков написала руководству свои предложения. Приближался 1948 год…

Резолюция была такой, что Светлов изрек:

— Мы написали «письмо семи» и получили ответ — «антисеми»!..

Со Светловым я отдыхал в Ялтинском Доме творчества писателей. Было скучно. Идем по набережной, навстречу — две девицы, нельзя сказать, чтобы хороши собой… Посмотрел на Мишу. Он понял молчаливую просьбу и изрек:

О Господи!

Почто изъял ты

Красивых девушек из Ялты?!

Последние дни жизни Михаил Светлов провел в Боткинской больнице.

Я часто навещал его.

Под окном палаты проходила дорожка, ведущая в морг…

Миша называл ее «Моргенштрассе» и каждое утро говорил ей:

— Гутен морген!

Когда в палату заходила сестра, чтобы сделать очередной укол, Миша провозглашал:

— А вот и Наденька! Пришла по ягодицы!

В очередной мой визит я застал Мишу лежащим с закрытыми глазами. Решив, что больной спит, уже было собрался уйти. Но вдруг, открыв глаза, он сказал:

— Нашел!

— Что? — спросил я.

Он ответил:

— У знатной доярки —

Елизаветы Петровны Елагиной —

коровы были такого качества,

что имели вымя и отчество…

Через три часа Миши не стало…

Встречи со школьными друзьями

В 1966 году, на празднике школы, состоялась очень дорогая мне встреча.

После полуденного завтрака для гостей, за который обычно собравшиеся платят (в отличие от ужина — им вас угощает школа), я прогуливался с бывшим директором Эколь Нувэль — человеком, который был моим руководителем в течение всего обучения — господином Леопольдом Готье.

Мы остановились возле теннисной площадки, когда к нам подошел стройный немолодой уже мужчина и сказал:

— Здравствуй, отец!

Я решил, что он обращается к моему спутнику, но тот улыбнулся и объяснил:

— Это приветствие относится к тебе, дорогой Прут!

И тут я понял, что передо мной стоит бывший мой «сынок» по школе лорд Эдвард Донегаль.

Мы бросились друг к другу в объятия. Да, то был он: мальчик, о котором я заботился четыре года: с 1915 по 1918-й.

Я отчетливо вспомнил, как это началось.

Произошло наше знакомство в начале 1915 года. Меня вызвал к себе директор интерната господин Лассэр.

Войдя в кабинет, я увидел сидящую на диване красивую даму. Ее голову украшала шляпа со страусовыми перьями. Рядом с дамой стоял девятилетний мальчик, прекрасно одетый: черный выходной пиджак, серые полосатые брюки, лакированные штиблеты, ослепительной белизны накрахмаленная рубашка. Наряд завершал галстук бантом.

Директор сказал мальчику, показывая на меня:

— Это — твой будущий отец и наставник. Он из России. Его зовут Жозефом, а фамилия его Прут.

Юное создание слегка кивнуло мне головой.

Дама — это была его мать — предложила сыну:

— Представься, Дони!

И ребенок с достоинством произнес:

— Я — Эдвард лорд Донегаль, владетельный герцог Шательроо, маркиз Эссекс, граф…

Я не выдержал и перебил его:

— Ну ладно! Хватит морочить мне голову!

Но дама возразила:

— Нет-нет! Он говорит правду… И когда вырастет, наверное, станет еще и пэром Англии.

Так я стал воспитателем этого именитого ребенка.

На второй день его пребывания в школе, когда я перед обедом тщательно стирал пемзой чернила с его пальчиков, Дони мне сказал:

— Глупая школа, отец!

— Не слишком ли поспешный вывод, ваша светлость? — усмехнулся я. — Чем она провинилась перед тобой?

— Матушка оставила мне сто фунтов на шоколад, но господин директор объяснил, что эти деньги пойдут на приобретение учебников, школьных принадлежностей и книг для чтения. А если ученик хочет сверх того, что ему дают на сладкое в столовой, купить еще и шоколад, то деньги на него он должен заработать сам!

— Да, — подтвердил я. — У нас это так.

— И что же мы будем делать? — спросил Дони.

— Можно, например, заняться цветами; собирать фрукты в саду или подметать двор…

Дони захлопал в ладоши:

— Есть идея! — воскликнул он. — Мы дадим телеграмму в редакцию журнала «Иллюстрейтед Лондон ньюс», чтобы они прислали фотокорреспондентов заснять меня — лорда Британской империи — подметающим двор! И конечно, нам за это хорошо заплатят!