Непобежденный еретик. Мартин Лютер и его время - [47]

Удачно женив своих детей и внуков, Максимилиан приобрел родственников-королей во многих странах и землях Западной Европы. К 1518 году возникла возможность того, что в руках Габсбургов окажется гигантская империя, включающая в себя дунайские провинции, значительную часть Австрии, богатый серебром Тироль, альпийские земли, бургундские владения с Нидерландами и Люксембургом, Верхний Эльзас и Брейсгау, наконец, Испанию с принадлежащей ей Южной Италией, Сардинией и Сицилией (вместе с Испанией в империю вошли бы и завоеванные территории Нового Света, значение которых в то время еще трудно было оценить). Этот-то огромный конгломерат Максимилиан и хотел скрепить императорской короной, надетой на голову его восемнадцатилетнего внука Карла, который в 1516 году стал королем Испании.

Замысел угасающего, но еще по-прежнему мечтательно суетливого германского кайзера вызвал понятные опасения у его политических конкурентов: Франциска I и Генриха VIII. Римская курия также с тревогой смотрела на возрастающую мощь габсбургского дома. Если Карл Испанский избирался германским императором, то итальянское церковное государство с севера и с юга, как клешнями, захватывалось подвластными Габсбургам владениями. Первый же серьезный конфликт мог повести к утрате Римом его феодально-государственной самостоятельности — к превращению священной кафедры в своего рода придворную церковь империи.

Мысль об этом была совершенно невыносима для гордого и честолюбивого Медичи, папы Льва X. В августе 1518 года он предпринимает лихорадочные попытки, чтобы угрозами и ласками повлиять на немецких князей, которые на рейхстаге в Аугсбурге должны были решить вопрос о преемнике Максимилиана. Естественно, что самый авторитетный и влиятельный из немецких князей, саксонский курфюрст Фридрих, ландсгерр «заведомого еретика» Мартина Лютера, сделался объектом преимущественного внимания папы и его курии. «Суммарный процесс о ереси», с таким трудом подготовленный доминиканскими жандармами, неожиданно натолкнулся на встречный проект дипломатов, доказывавших, что князю Фридриху все надо простить и уступить, если только он обещает курии, что на голосовании в Аугсбурге не поддержит кандидатуры испанского короля Карла I.

Теперь пришло время сказать несколько слов о самом саксонском курфюрсте, роль которого в развитии описываемых нами событий была весьма значительной.

Фридрих Саксонский принадлежал к знатному княжескому роду Веттинов. Это был патриархальный земельный государь, сумевший не поддаться хищничеству и рвачеству, которое поразило большую часть немецких феодалов в пору начавшегося развития товарно-денежных отношений. Двор и свита Веттина шокировали новую феодальную знать своей скромностью, зато в сети немецкого ростовщического капитала князь не попал, а его крестьяне были менее других обременены возрождающимся крепостническим гнетом.

Важно отметить далее, что и рутинерством «дикого барина» Фридрих не страдал. Он как раз был выразительной иллюстрацией того, что патриархальность и традиционализм далеко не всегда совпадают с провинциальной косностью. Курфюрст был человеком честным, но вместе с тем хитрым; обязательным в отношениях со «своими», но коварным с врагами или предателями; любящим старину и вместе с тем заботящимся о введении в Саксонии разного рода образовательных новшеств.

В историю Реформации курфюрст вошел под именем Фридриха Мудрого. Современники же знали его под другим прозвищем, родившимся в кругу папских дипломатов, — Саксонский Лис. У него был дар все делать ко времени: пока требуется — ждать, пока можно — колебаться, но в нужный момент разом принимать решение, и притом бесповоротное.

Новое время отозвалось в Фридрихе стремлением к исторической значимости; престижная бургундская роскошь мало его волновала, он искренне тревожился о том, чтобы его доброе имя уцелело в веках. Пожалуй, ярче всего эта жажда долгой славы выразилась в заботе князя о Виттенбергском университете, который был поистине его египетской пирамидой. Известность виттенбергских теологов (высшего университетского клана) Фридрих воспринимал как свою собственную долговременную известность. Это уже в 1517 году поставило его в особое отношение к лютеровской проповеди. Веттин страстно желал, чтобы общегерманская слава его богослова, его подданного, не оказалась явлением мимолетным — результатом скандальной еретической дерзости. Этот вотчинный взгляд на вещи сделал Фридриха едва ли не единственным высокопоставленным лицом в империи, которое готово было понять Лютера (или, если воспользоваться юридической терминологией, не ставило его под презумпцию виновности). Уже к весне 1518 года у курфюрста возникло чувство, что в лице тридцатичетырехлетнего августинца он имеет дело не с очередным пророком-смутьяном, а с серьезным, трезвым и вдумчивым искателем истины, который действительно знает о вере нечто такое, чего не ведают ни в других немецких землях, ни в Сорбонне, ни даже в самом Риме. Патриархальный светский государь почувствовал Реформацию там, где политические советники духовного главы мира еще не видели ничего, кроме ереси. Летом 1518 года курфюрст дал августинцу слово, что впредь не оставит его своим покровительством.