Непобедимый. Жизнь и сражения Александра Суворова - [111]
Теперь переговоры с великим визирем становились чрезвычайно важны. Потемкин и Суворов готовились к ним каждый в меру своей компетенции. Так, через короткий срок после письма от 23 февраля, цитированного только что, наш генерал-аншеф пишет своему доверенному лицу секунд-майору Фанагорийского гренадерского полка М. С. Лалаеву, посланному вперед, к Дунаю, чтобы встретить ожидаемого вскоре Газы Хасан-пашу:
«Буде виз[ирь] сегодня сюда явился б, Лалаеву принять его ласково и откровенно. Любопытствовать благопристойно о мире, войне и новизнах. Подчевать кофеем, табаком и, если пожелает, пилявом, кебабом и пр[очим], как и питьем.
Меня предуведомить.
В свое время просить ко мне. По возвращении от меня – трапеза, коли не прежде»[940].
Через две недели в новом письме Потемкину упоминает он об угощении, данном Мустафе-эфенди, представителю великого визиря при фельдмаршале[941]. Писано было это 14 марта, но вскоре пришло известие о смерти Газы Хасан-паши. Надеждам на мир пришел конец. Потемкин подозревал, что великого визиря могли отравить: новый глава Дивана Шериф Хасан-паша был сторонником войны. Тут же Турция заключила с Пруссией оборонительный и наступательный союз. И в майском письме Суворова к дочери появляется характерная фраза:
«Я больше живу, голубушка сестрица, на форпостах, коли высочайшая служба не мешает, как прошлого году, а в этом еще не играли свинцовым горохом…»[942]
Ожидание грядущих событий: Пруссия и Англия только что заключили союз с Речью Посполитой, шведы активизировались в Финляндии и на Финском заливе, австрийцы сдают под прусским нажимом, перед турками – все это делает тон этого письма весьма минорным:
«Сберегай в себе природную невинность, когда напоследок окончится твое учение. На счет судьбы своей предай себя вполне Промыслу Всемогущего и, насколько дозволит тебе твое положение, будь непререкаемо верна сей Великой Монархине. А ея солдат, я умираю за мое отечество, чем выше возводит меня милость ея, тем слаще мне пожертвовать собою для нея. Смелым шагом приближаюсь к могиле, совесть моя не запятнана. Мне шестьдесят лет, тело мое изувечено ранами, и Бог оставляет меня жить для блага государства. К ответу за то я должен буду и не замедлю явиться пред великое Его судилище. Вот сколько разглагольствий, несравненная моя Суворочка. В эту минуту я забываю, что я ничтожный прах и снова обращусь в прах…»[943]
Я перечел эти строки и подумал: а в чем здесь, собственно, минор? Нет, в этом обращении к той, кого считает он единственным родным ему существом, есть что угодно, только не упадок духа. По-старчески дальнозоркий, он видит в этот миг как никогда ясно и свое прошлое, и свое настоящее, и свое будущее. Искренняя вера дарует ему и бодрый шаг, и силы жить и служить государству, несмотря на годы и раны, ибо совесть его чиста и нет в нем страха перед Высшим судом.
Следующий месяц, июнь, принес новые тревоги: Австрия все больше поддавалась давлению Пруссии и Англии, а тут еще принц Кобург имел неосторожность самостоятельно атаковать турок и потерпел серьезную неудачу. Турки активизировались, и австрийский фельдмаршал стал просить Потемкина о помощи. Тот 13 июня отдал приказ Суворову с корпусом продвинуться к Фокшанам и вести разведку до Слободзеи на Дунае; 24 июня он велел генералу найти неприятеля и сразиться, а 28 июня корпус Суворова был уже в деревне Гирлешти на правом берегу реки Серет, южнее Фокшан. Однако до сражения дело не дошло: с севера пришли известия о победе адмирала В. Я. Чичагова над шведским флотом, запертым в Выборгском заливе, что резко понижало какие-либо шансы короля Густава III на продолжение войны. А 8 июля контр-адмирал Ф. Ф. Ушаков атаковал и разбил турецкий флот в Керченском заливе. На великого визиря оба события, очевидно, подействовали отрезвляюще, и попытка наступления, столь пугавшая принца Кобурга месяц назад, явно стала выдыхаться. Суворов, хорошо информированный о происходящем, уже 13 июля поздравлял Потемкина с победой над шведами[944], а 23 июля писал ему:
«Нижайше поздравляю Вас, Милостивого Государя, с победою Г[осподин]а Ушакова…» [945]
Поэтому-то неудивительно, что 27 июля он пишет своему патрону:
«Здесь мы сыты, здоровы и всего у нас довольно. Диван[946] прислал 300 скотин. П[ринц] Кобург – 200 ведер горячего вина. Ленивая турецкая переправа за бурями на Дунае и небольшой охотой Визиря…»[947]
Может быть, из этого смягчения и вышел бы толк, но давление Англии и Пруссии на Австрийскую империю все более усиливалось. 31 июля[948] Суворов получил от своего патрона письмо, сообщавшее о капитуляции австрийцев перед пруссаками на конференции в Рейхенбахе 27 июля (старый стиль). Австрия отказывалась от своих завоеваний в Османской империи в обмен на прусскую помощь в подчинении революционной Бельгии. Таким образом, надежды, высказанные Суворовым в феврале, не оправдались. Зато «букарештские приятели»[949] генерала уже 30 июля оповестили графа Рымникского о свершившемся в Рейхенбахе, равно как и о прибытии оттуда в Бухарест прусского полковника с двумя курьерами, одним английским, а вторым прусским, отправляющимися в Константинополь. Можно сказать, что герой наш в этот момент был еще и «ушами» Потемкина, «слышавшими» в столице Валахии все необходимые для русского главнокомандующего военно-дипломатические секретные новости.
