Непереводимая игра слов - [35]

Надо ли говорить, что в России ни в девяносто первом, ни в любом последующем году ни одно из этих условий (за исключением того, что Сталин тоже уже был мертв) соблюдено не было и быть не могло.

* * *

Но и это не главное препятствие для постановки окончательного знака равенства между вождями. Произнося «Гитлер» или «Сталин», мы помимо во-ли подразумеваем мифологему, идеологему, бренд. В этом бренде конкретного человека никак не больше, чем идеи, которую он олицетворяет, и неважно даже, насколько по праву. Поэтому парадоксальным образом даже тот факт, что «ультраправый» Гитлер был реальным революционером (пускай и «консервативным», в терминах Юлиуса Эволы), а «левый» Сталин осуществлял, по сути, контрреволюцию (заменив идею мировой революции на реставрацию Российской империи в социалистической редакции), – факт этот не в силах ни уравнять, ни даже окончательно сблизить бренды «Гитлер-нацизм» и «Сталин-коммунизм». Просто потому, что коммунистическая идея сама по себе зримо не равна национал-социалистической: воплощения удивительно схожи, но векторы идей глядят в диаметрально противоположные стороны.

Нацизм основан на имманентности. На возвращении к самому безусловному и дремучему разделению по имманентному признаку – биологическому. Коммунизм – на отрицании имманентности, на постулате равенства всех и вся.

Вектор нацизма обращен в прошлое – к племенным, звериным разделениям на своих и чужих, к языческой темной магии и жестоким дохристианским богам. Вектор коммунизма – в будущее, где все без вычета люди должны стать как Бог. Поэтому коммунизм есть футуристический проект – и отсвет этого потенциального футуризма падает также на проект реально воплотившийся, советский, сколь бы беспросветным ни было это земное воплощение. А отказаться от возможного моста в будущее всегда сложнее, чем от временного возвращения в мифологическое прошлое.

Эта же подспудная правда проецируется и на войну, упорно мешая окончательно уравнять двух участников «матча народовластий». Да, на Восточном фронте бились две очень схожие силы, и за одной стояли Освенцим, гестапо и карательные рейды СС, а за другой – ГУЛАГ, СМЕРШ и чистки НКВД на занятых территориях, про миллион изнасилованных немок умолчим вовсе. Одна сила грезила Великой Германией на завоеванных землях; другая – учредила соцлагерь на освобожденных. Больше того, если по части жестокости к чужим сумрачный тевтонский гений все-таки даст русскому медведю порядочно очков вперед, то по части жестокости к своим империя Сталина однозначно выигрывает у империи Гитлера. Брошенные в топку фольксштурм и гитлерюгенд бледнеют перед штрафбатами, заградотрядами и приравниванием любого пленного к изменнику; и когда Гитлер в финальном помрачении хотел увести за собой в Валгаллу всех германцев, затопив для верности служившее массовым бомбоубежищем берлинское метро, – советские маршалы, ломая оборону Берлина, клали тысячи и тысячи лишних солдатских жизней, будучи вполне в своем уме.

Силы были так схожи, что почти равны. Но видение будущего за силами стояло разное. В нацизме находилось место только сверхчеловеческому и нечеловеческому; коммунизм допускал просто человеческое.

* * *

Победа СССР и союзников над нацистской Германией – больше, чем победа одних народовластий над другим. И полностью отделить Сталина от факта этой победы невозможно; но возможно было бы отделить Сталина от ее празднования. По совести, 9 Мая стоило бы быть днем великой скорби по напрасным жертвам огромнейшей мясорубки в человеческой истории и великого уважения к тем, кто прошел до конца и сумел остановить мясорубку, а не днем варварского торжества одного милитаризованного тоталитаризма над другим.

В реальности, однако, наблюдается нечто противоположное. Не только День Победы (что в путинской, что в путинско-медведевской России) всё сильнее сближается с позднесоветским эталоном – но и Сталин становится не менее, а всё более востребованным персонажем. И не потому, что дать компетентный и однозначный ответ на «вопрос Сталина» нелегко – в конце концов, всё вышесказанное как раз об этом; но сам «вопрос Сталина» не только не уходит из широкого общественного пространства в ведение профессионалов – он оказывается всё более актуальным, насущным. И тенденция эта на удивление синхронна другой – разговорам о необходимости модернизации, «новой перестройки», тотальной реформы современного российского государства с его коррупцией, «ментовским беспределом», экономическим застоем, террористической угрозой и нравственным коллапсом.

Парадокс здесь – лишь кажущийся.

Да, Сталин – двойник Гитлера, носитель яркого и универсального психотипа тирана. Но это лишь один вариант сопоставления. А есть и другой. Сталин – еще и воплощение специфической российской матрицы власти. Специфической – потому что в России она воспроизводится циклически, а ретроспективно (когда боль проходит, а достигнутое через боль остается) выглядит наиболее результативной; «эффективный менеджер», как же.

Чтобы отследить генеалогию Сталина по этой линии, не обязательно быть историком, кандидатуры напрашиваются: Иван Грозный, Петр Великий – не зря же первый в сталинские времена был осторожно реабилитирован, второй – практически канонизирован. А персонально Сталин так и вовсе чрезвычайно благоволил Грозному, давил на Эйзенштейна, снимавшего свой фильм про царя Иоанна, – существует прекрасная запись беседы вождя с режиссером в феврале сорок седьмого, где Сталин, походя укорив Петра за подверженность иностранному влиянию, Грозного аттестует превосходно, говорит о его прозорливости, об оправданности его жестокости, о том, что надо было быть еще жестче: «пять боярских семей недорезал!».