Неосторожность - [85]

Мэдди повернулась и посмотрела на него. Глаза у нее сверкали голубым льдом.

– Я не сплю с хоккеистами, – заявила она, развернулась и ушла следом за мной, а Гарри остался, разевая рот, как выловленная треска.

Потом они часто рассказывали эту историю, на их званых обедах все обычно очень смеялись. Но Гарри до конца семестра не общался с Мэдди. Когда мы с ним встречались, она или отворачивалась, или делала уничижительные замечания. К концу года мы все разбежались – кто по работам и практикам, кто по загородным клубам и пляжам. Летом Мэдди работала в Вашингтоне у какого-то конгрессмена и закрутила недолгий роман с одним из его помощников. Она писала мне об этом в мучительных подробностях, и я читал ее письма вечерами в пустой родительской квартире, пока был на практике в одной из старейших в городе юридических фирм. Это было первое лето, которое мы провели врозь. Она приезжала только дважды. В конце лета нам все-таки удалось побыть недельку вместе, к тому времени ее роман закончился, и мы каждый день ходили на пляж, а вечерами таскались по округе – то по вечеринкам, то в кино – или просто сидели дома. А Гарри уехал в Оклахому на строительство нефтяной вышки.

Им самой судьбой было предназначено встретиться вновь. Это произошло осенью, когда мы учились на втором курсе. Ирония в том, что свел их я. Они не разговаривали с той вечеринки весной. Меня пригласили вступить в один их элитарных университетских литературных клубов, что я счел великой честью. На обеде в честь приема, в доме Леверетта-Грисуолда, я с удивлением увидел за своим столом Гарри. Раньше я думал, что он – всего лишь спортивная звезда. Мне в голову бы не пришло, что Гарри интересуется литературой. Прежний опыт подсказывал, что подобные увлечения обычно исключают друг друга.

Я еще не знал, что его отец преподавал английский и Гарри практически с молоком матери впитал Шекспира и Мильтона. Я всегда гордился своим знанием Шекспира, но он меня превзошел. Не только способностью сравнительно легко зачитывать многие места, но и чутким пониманием человеческих чувств, которые делают эти пьесы по-настоящему великими. С такой внешностью и памятью Гарри, не играй он так хорошо в хоккей, стал бы замечательным актером. В любом случае, мы быстро подружились.

Я устроил в Нью-Хейвене ужин и пригласил гостей. Конечно же, пришла Мэдди. Явился и мой новый друг, Гарри. Ресторан был тайский, и мы ввосьмером сидели вокруг большого круглого стола. Официанты приносили много блюд: кокосовый суп, карри с креветками, жареную утку, прозрачную рисовую лапшу, рыбу в сухом красном соусе карри. Мы пили тайское пиво и имбирную водку. Мэдди сидела от меня справа, а Гарри, как оказалось, справа от нее. В какой-то момент я заметил, что они ни разу не заговорили друг с другом за весь вечер. Между ними словно выросла стеклянная стена. Со мной и остальными гостями Мэдди держалась оживленнее, чем обычно: смеялась, громко спрашивала о чем-то тех, кто сидел напротив, отпускала шутки. У Гарри же вид был как на похоронах. Он иногда что-то говорил женщине, сидевшей от него справа, но большую часть вечера просто тихо сидел и почти не ел.

После ужина мы отправились в квартиру Мэдди – она жила за пределами кампуса на Элм-стрит и пригласила нас выпить по бокалу вина. Почти все согласились, кроме Гарри.

– Спасибо, – произнес он. – У меня утром тренировка.

Через несколько дней Мэдди позвонила мне.

– Ты не поверишь! – воскликнула она.

– Что?

– Гарри Уинслоу предложил мне куда-нибудь сходить.

– Да ну? И что ты ответила?

– Согласилась. А что, была причина отказать?

Я мог найти множество причин, но сказал:

– Нет.

Важно было не то, что кто-то позвал Мэдди на свидание – хотя это случалось реже, чем думали окружающие, – а что она согласилась. Я много раз видел – на Лонг-Айленде, на Манхэттене, в Нью-Хейвене, – как с ней пытались заговаривать мужчины. Обычно они были постарше, уверенные в себе. Мэдди никогда не грубила, просто вежливо отвечала: «Нет, спасибо». Иногда особо настойчивые, если мы находились в баре или ресторане, посылали ей выпивку; кто-то даже присылал цветы, если знал, где она жила. Если настойчивость делалась неприятна, мы сразу уходили. Но Мэдди почти всегда отклоняла предложения.

Гарри она не просто сказала «да», она явно думала об этом – и мысль ей понравилась. Вероятно, Мэдди даже ждала этого с той самой минуты на вечеринке, весной. Она не была склонна к спонтанности. Мы многим делились, но об этом она умолчала. Это было личное. Часть ее жизни, куда мне хода не было. Я обиделся на ее скрытность, разумеется, ревновал, но знал, что изменить ничего нельзя. Мэдди была акулой, а я – всего лишь рыбой-лоцманом.

Первое свидание у них состоялось в итальянском ресторане недалеко от Вустер-сквер, старомодном заведении без претензий, которое давно закрылось. У Гарри не было машины, поэтому Мэдди довезла его, втиснувшегося на пассажирское сиденье, на своей красной MG. После ужина они отправились в бар, а затем к Мэдди. Как она мне потом рассказывала, они всю ночь разговаривали и рассматривали ее фотоальбомы. Старые снимки на пленку «Кодак», с зазубренными краями, поблекшие. Детские фотографии тех лет, когда она росла с бабушкой, Мэдди-младенец, тощая Мэдди на пляже в цельном купальнике. Дни рождения, купания. Фотографии ее отца, молодого и мускулистого, без рубашки, с густыми светлыми волосами; на свадьбе друга; на поле для гольфа; на Рождество. Ее брат Джонни. Череда мачех. Желтый «Мерседес» с откидным верхом, который потом врежется в дерево. Мужчины в водолазках, с бакенбардами, женщины в платьях от Лили Пулитцер, с пышными прическами. Все с сигаретами. Я хорошо знаю эти фотографии. Это и моя жизнь.