Неоседланные лошади [Сборник рассказов] - [55]

— Вардапет Комитас, — сказал айрик Хримян, — пригласи этого священника в свою келью и не позволяй ему уходить до завтра. Он пришел издалека и очень устал. Вечером, после службы, приведи его ко мне снова, мне нужно побеседовать с ним.

Комитас поклонился и вышел. Священник, присев во дворе на ступеньках, обувался, и, когда Комитас подошел, он на этот раз поднял голову, печально улыбнулся и сказал:

— Я так и знал, что приду и облегчу великую скорбь айрика.

Старый священник остался ночевать в келье Комитаса. Комитас попросил принести для гостя постель, а сам, как всегда, лег на циновку.

— Завтра я уйду, ибо в горах продолжают сражаться. На Сипан[18] пойду… — Старик говорил это, сидя на краю постели и раскуривая трубку. — Я пошел в горы с молодыми, трое сынов было у меня, и все трое пали в боях.

И он принялся неторопливо и обстоятельно рассказывать о молодых земляках, с которыми ушел в горы, рассказал об их командире генерале Андранике — плотнике из Шапúн-Гарансàра, потом лег и заснул мертвецким сном.

Комитасу не спалось. Он сидел на циновке, смотрел на спящего гостя, и в душе его рождалась песня, которую он хотел посвятить мужественным защитникам Сипана. Он одну за другой перебирал музыкальные фразы, стремясь найти такие, которые смогли бы передать людям то, о чем поведал ему старый священник.

На столе лежал текст песни, написанный Мануком Абегяном, преподававшим литературу в духовной семинарии. Слова в какой-то мере подходили к услышанной сегодня истории.

Он поднялся с циновки, взял стихи, подошел к пианино и, не поднимая крышку, стал мысленно напевать:

Ло-ло,

На Сипан-горе…

Ему почудилось, что он видит вооруженных всадников у подножья Сипана. Всадники едут рысью, кони устали, а из-под седел поднимается пар.

Он подошел к окну кельи. Ночь уходила. Вдали, за тополями, уже обозначилась полоска рассвета. Монастырский двор был пуст. Семинаристы еще спали беспробудным сном, спал и старый священник.

«Ло-ло», — доносилась откуда-то извне знакомая музыкальная фраза. «Ло-ло», — вторил ей кто-то в его душе, подпевая без слов, и Комитасу казалось, что он вновь слышит рассказ старого священника.

…Удальцы проезжали на гнедых, вороных, каурых и чалых конях. По обеим сторонам улиц в арыках журчали ручейки, ветви лохов сводом сходились над нашими головами. Мы ехали, пригнув головы, чтобы не задевать ветвей, но все-таки задевали их, серебро листьев падало нам на плечи, застревало в волосах, и, когда мы проехали по улицам, все молодые стали пожилыми, поседели, как я, — звучал в памяти голос священника.

«Ло-ло…»

Улица была узка, кони сталкивались крупами, боками. Когда улица кончилась, мы выехали на простор и поскакали.

Ло-ло, на Сипан мы шли…

…Священник мирно спал, но под закрытыми веками словно притаились видения походных сцен, о которых он рассказал.

Комитас теперь явственно видел во главе отряда всадника на белом коне — плотника из Шапин-Гарансара. У генерала Андраника были густые пышные усы, в зубах зажата трубка. Комитасу показалось, что он видит даже дым из трубки, который ветерок доносил до четвертого всадника, а потом он растворялся в синеве утренних сумерек. За всадником на белом коне на расстоянии одного локтя скакал старый священник, который сейчас мирно спал в углу кельи. На голове у него был башлык с кисточками, за широким поясом из сыромятной бычьей кожи — кинжал, за плечом — английский карабин.

Комитас покосился на спящего священника. Его кинжал лежал под кроватью, а ружья он не принес.

Комитасу на миг показалось, что цокот лошадиных копыт, который отдавался в его висках, может разбудить священника. И чтобы не потревожить гостя, Комитас тихонько отошел от окна, вновь опустился на циновку и решил не думать об этом. Но неведомо откуда, может вместе со стуком сердца, снова зазвучала мелодия песни. Он еле удержался от желания запеть, и ему почудилось, что он вновь слышит голос священника.

…Когда показывался враг, всадник на белом коне поднимал руку, подавал знак, и мы спешивались, опускались на одно колено и стреляли. Андраник же, как всегда, не слезал с коня, смотрел вдаль и курил, и из трубки поднимался дымок, как из родимого очага.

Комитас слышал все это, явственно слышал, хотя в келье по-прежнему царила тишина, а монастырский двор был полон утреннего безмолвия. Он закрыл глаза, и келья наполнилась грозными, торжественными аккордами победного марша.

Ло-ло, идут на Сипан…

И он вновь отчетливо увидел в темноте кельи во главе колонны всадника на белом коне и рядом с ним священника. В утренней тишине он услышал продолжение рассказа. …Когда мы шли в бой, генерал оборачивался и говорил нам: «Храбрецы сасунцы! Сейчас, в эту самую минуту, грабят еще одну армянскую деревню, сейчас убивают наших детей, матерей и отцов. Наших сестер, возлюбленных наших, наших жен похищают и бесчестят. Вперед же, удальцы сасунцы!» Но вот уже два дня он молчал, не оборачивался к нам в седле. Мы ехали молча, галопом, а мыслями своими были все там же, в последней разоренной деревне, перед разрушенным, еще дымившимся домом.

Это случилось за два дня до похода на Сипан. Спешили на помощь, но не поспели, в деревню ворвался враг, всех жителей перерезал. И когда мы прискакали туда, у порога первого же дома увидели заколотого ребенка. Он крепко сжал кулачок. Раскрыли кулачок, в ладошке мученика лежала голубая бусинка. Генерал сошел с коня, опустился перед детским тельцем на колени, поцеловал его в еще не остывший лобик, потом взял бусинку и повесил себе на шею. С этого дня пули его не брали, стал он неуязвим и бессмертен…