Неоседланные лошади [Сборник рассказов] - [28]

— Значит, вы…

— Да, значит, я, — не дав женщине закончить фразу, жестко повторил он и, чтобы стереть с ее лица эту бессмысленную улыбку, проговорил: — Здесь нельзя останавливать машину. Поищем другое место.

Мотоколяска переехала на другую сторону тротуара и устроилась в тени деревьев. Женщина нехотя последовала за ним. Казалось, она вот-вот убежит.

— Да, это я. Вы звали, и я пришел. Здравствуйте. Как поживаете? Что поделываете? — он говорил свысока, будто не сидел в маленькой, низкой инвалидной коляске, а стоял на пьедестале. — Письма, конечно, принесли? Что же, они хотят быть у меня?

Женщина вдруг скороговоркой выпалила:

— В последнем письме он писал, что если не вернется… — она запнулась, — и если… Он просил передать письма вам. Некоторые страницы касаются вас.

— А вас ничего не касается?

Женщина не ответила. Она хотела бы оправдаться, но молчала.

— Итак, в них есть вопросы, касающиеся меня, — говорил он с пьедестала, и ему не нравился его нарочито высокомерный тон.

— Я исполняю его волю и…

— Что?..

Он смотрел на нее снизу вверх — взглядом невысокого, но надменного человека.

— И потом муж. Да муж… Почему вы так смотрите на меня? — Женщина почти кричала.

Какой-то мальчик остановился и удивленно посмотрел на них. Мальчик еще не писал писем, мальчик удивлялся. А он старался убить застывшую в уголках губ никому не нужную, презрительную улыбку и думал, что эта женщина чувствует себя виноватой лишь в том, что красит свои седеющие волосы, что явилась на свидание в нелепом розовом платье, что письма, от которых она так хочет избавиться, перевязаны голубенькой ленточкой.

Женщина беспокойно поправляла прическу, одергивала платье и пыталась незаметно развязать ленточку. Тщетные усилия — нельзя было скрыть того, что было в действительности. А действительность — это жестокость войны и беспомощная попытка замаскировать вычурную нарядность, скрыть все, что так резко обнажилось под его уничтожающе-насмешливым взглядом. Помнится, женщина отдала ему связку и, с трудом выговаривая слова, произнесла:

— Возьмите, прошу вас, его письма…

Сказала и умолкла. Они не называли имени погибшего. Он боялся оскорбить его память.

— Никого из его родных не осталось. Мать умерла в прошлом году.

Женщина бросила на него испуганный и молящий взгляд и собралась снова просить, но он опередил ее:

— Ну, конечно, вы так и должны были поступить. Я сохраню их.

Не было нужды говорить, что он просто печальная воронка от бомбы с прошлой войны, воронка, в которой люди пытаются похоронить свои воспоминания.

Женщина облегченно улыбнулась, оставила письма и почти бегом ушла.

А он по дороге домой подумал, что его друг не погиб. Кто-то кого-то ревнует к нему. Кого-то стесняет его невидимое присутствие. Он не умер, он продолжал существовать, потому что из глубины времени он вмешивался в жизнь и кровавил ревнивое сердце одного, старающееся забыть — другой и помнящее — третьего.

В тот вечер он стыдился своего отшельничества. Он не имел права быть таким, он, часть которого погибла вместе с другом… А тогда… тогда друг был жив еще, и они шли вместе по дорогам войны. Два дня шли они безостановочно и умудрялись спать на ходу. Сон прерывался и снова мелькал обрывками.

А солдаты все шли, и шли, и шли… И в обрывках короткометражного сна появлялись и живые и мертвые.

Война, идущие на смерть солдаты, и удивительно мирные сны, наплывающие один за другим из каких-то далей, бессвязные, неоконченные, потому что кто-то сбивается с ноги, наталкивается на шагающего впереди товарища.

Удивительны были эти сны. В них не было ни войны, ни солдатских шинелей, ни выстрелов. В этих снах были отцы, матери, жены, товарищи; были мягкие постели, родина, родительский кров…

Шли солдаты и за плечами тащили тяжелые военные доспехи: шинель, противогаз, винтовку, автомат. Шли они, полуприкрыв веки, в легкой дреме видя короткометражные сны до тех пор, пока не сбивался шаг, пока идущие сзади не налетали, не сталкивались с идущими впереди. Тогда сны обрывались, как рвется кинопленка.

Во сне он никогда не видел лесную избушку. Он посещал ее только наяву — во время короткого отдыха, в жарком бою, но никогда — во сне.

Во время боя лесная избушка была другой — многолюдной, окруженной окопами. Там жили родные, жила смуглая девушка с тонкой талией и полными ногами и пес.

В этой многолюдной избушке не было только его самого, и поэтому избушка виделась ему вдалеке, как будто он глядел на нее в стекла бинокля, которые не приближают предмет, а отдаляют его от тебя.

Жившие в избушке получали от него письма, он мысленно писал им о погибших товарищах, о том, как танки стальными черепахами ползут вперед и смерть витает над окопами. А когда он закрывал глаза и засыпал, бинокль как бы переворачивали. Все приближалось, и вместо лесной избушки появлялся их дом, старая улица и он сам — в коротких штанишках, с деревянным ружьем.

Однажды ему привиделось, будто он снова юноша и вместе с отцом сидит на балконе. Он курит сигарету и говорит отцу о таких вещах, о которых только здесь, в окопах, осмелился говорить. Вдруг его сильно толкнули в плечо:

— Проснись, идем в атаку!