Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 4. Том II - [72]

Но затем острые края осколка продолжали травмировать разорванную надкостницу и прилежащие к ней нервы. Раненый, кончено, испытывал сильную боль, которая, в конце концов, и довела его до шока.

Очистив рану, Борис промыл ее раствором риванола и противогангренозной сыворотки, вставил тампон с мазью Вишневского и приказал наложить шину Дидерикса.

Раненого направили в госпитальную палату, а через несколько дней эвакуировали. Этот осколок Алешкин довольно долго носил в своей полевой сумке.

Кстати сказать, раненый старшина через несколько месяцев вернулся в свою часть. Перелом бедра сросся без каких-либо вредных последствий, и он продолжал служить. Он виделся с Алешкиным не один раз, и это, кажется, был чуть ли не единственный случай, когда Борис смог узнать судьбу своего тяжелораненого, отправленного в тыл.

В огромном же большинстве случаев, собственно, почти всегда, о судьбе того или иного тяжелораненого, оперированного в медсанбате, врачи батальона не знали ничего. Если он выживал за время пребывания в батальоне, если он доходил до транспортабельного состояния и благополучно эвакуировался для долечивания на дальнейших этапах, они были довольны, но о его последующей судьбе не знали. Конечно, не так было с легкоранеными. Они вылечивались или в команде выздоравливающих в санбате, или в армейских госпиталях и довольно быстро возвращались в свои подразделения. Они знали, кто их оперировал, кто их лечил, и часто поддерживали со своими врачами самые дружеские связи.

Мы немного отвлеклись от описания этого первого дня бомбежки района батальона, а между тем мысль об этом время от времени приходила в голову Алешкину. Во время мытья или краткого отдыха между операциями он невольно думал о том, как там, на территории батальона? Ведь в воздухе все время слышался вой немецких бомбардировщиков, рев проносившихся на бреющем полете «ястребков», свист летевших и громкий звук разрывающихся бомб. Причем часто казалось, что эти бомбы рвутся где-то совсем-совсем рядом и что вот какая-нибудь из них угодит и в их палатку.

Но заходивший иногда Скуратов успокаивал. Он докладывал, что по его приказанию на одной из самых больших елей установили наблюдательный пункт, на котором постоянно дежурил один из санитаров.

Он наблюдал за воздухом и при появлении самолетов с вражеской стороны подавал сигнал, по которому дежурный или его помощник начинали бить молотком по подвешенному рельсу. По этому звуку все могущие передвигаться раненые, а также свободный от работы персонал залезали в щели. Таких воздушных тревог в течение этого дня было уже пять.

Пока еще в районе санбата больше не разорвалось ни одной бомбы. Борис незаметно проработал весь день. Когда пришел Николай Васильевич Картавцев, солнце уже пряталось за верхушками вековых елей, окружавших террарию батальона довольно густыми рядами.

Только выйдя из операционной, Борис почувствовал усталость и самое главное – голод по куреву. Ведь более 10 часов он не курил… Поэтому первым его движением было сесть на ближайший пенек, вынуть полуизмятую пачку «Норда», выдававшегося тогда по командирскому пайку, и с наслаждением закурить. Уже стемнело, и к этому времени фашистские самолеты полеты прекратили. На передовой тоже вроде бы наступило затишье. Лишь изредка слышался разрыв мин, или где-то в стороне какая-нибудь наша батарея производила несколько беглых выстрелов. Немцы почти не отвечали.

Если бы не это, да не беспрерывное передвижение санитаров с носилками, пустыми или с лежащим на них человеком, то можно было бы принять территорию батальона за какой-то лесной лагерь туристов.

Выкурив подряд две папиросы, Борис медленно зашагал к своему домику. И вдруг ему представилось, что он увидит опять полураздетую женщину, с ровными кругленькими чашечками белых грудей, оканчивающимися розовыми сосочками. И ему стало даже жарко. Когда же он успел все это рассмотреть? Ведь он, кажется, и видел-то ее всего несколько секунд, да ведь она совсем еще девчонка! Сколько ей? Наверно, и 20 нет?

Да, о чем это я думаю, невольно застыдился Борис. Тем временем он приблизился к своему домику. На пороге сидел Игнатьич, у его ног лежал Джек. Завидев Бориса, последний бросился ему навстречу и, прыгая, пытался лизнуть своего хозяина в лицо. Алешкин, почесав Джека между ушами, что тот не позволял делать никому другому, и похлопав его по боку, тихо сказал:

– Успокойся, пес, успокойся, сейчас отдохнем. А завтра снова за работу, – затем он обернулся к вставшему при его приближении связному:

– Эх, Игнатьич, есть я хочу. Тот ответил:

– Сейчас принесу и вам, и ей, может быть, она проснется, поедите вместе, там на кухне оставлено.

Борис не успел даже спросить что-либо у Игнатьича, как тот быстро затрусил к кухне.

Алешкин зашел в домик. Он состоял из трех маленьких отделений, сделан был из плотно пригнанных тонких бревнышек и имел два окна и две двери. Размером он был примерно 4 x 5 метров.

Строили его умелые плотники – саперы дивизии. По-видимому, он предназначался в свое время для какого-то большого начальника. Неизвестно, кто им пользовался. Но Игнатьич, со свойственной ему хозяйской сметкой, не раз выручавшей Бориса и во всю последующую часть войны, облюбовал этот домик для своего нового командира.