Необыкновенная история о воскресшем помпейце - [15]

— Punctum! Sapienti sat (Точка! Для разумного довольно)! — прервал Баланцони, делая ремарку на своей манжетке. — В эстетике еды мы, точно, от вас поотстали: на все это надо большие деньги, а их-то теперь ни у кого нет. Но готовить кушанья у нас тоже таки умеют. Что же ты не ешь, любезнейший? не нравится, что ли? Это одно из самых тонких наших яств — майонез из дичи.

Марк-Июний, с видимой предубежденностью отведав незнакомого яства, отодвинул от себя тарелку.

— С меня довольно, — отговорился он.

— Так запей, по крайней мере. Вино-то наше хоть не хуже вашего.

И с этими словами репортер налил ему полный стакан вина, после чего спросил, как ему понравилось на обойной фабрике. Узнав же о тяжелом впечатлении, вынесенном оттуда помпейцем, он ему с горячностью поддакнул:

— Ну, да! совершенно то же, что я уже сто раз твердил. Людьми жертвовать для нищенского украшения домов! То ли дело ваша древняя стенная живопись…

— Которая стоила во сто раз дороже обоев и была едва ли красивее! — возразил Скарамуцциа.

— Извини, учитель, — вступился Марк-Июний. — Обои — ремесленный продукт, тогда как картина — продукт художественного вдохновения, чистого искусства.

— А и для рисунка обоев, друг мой, требуется известная доля вдохновения и искусства.

— Но узор на них постоянно повторяется…

— Да, но в этом-то и главное их достоинство: повторяющейся гармонией линий и красок они приятны глазу, но без надобности не развлекают внимания. Ну, хочешь видеть раз отдельную картину, так вот на, любуйся!

Он указал на висевшую на стене эффектную олеографию в золотой рамке.

— А в самом деле, какая замечательная живопись! — сказал Марк-Июний. — Вот, подлинно, предмет чистого искусства!

— Не правда, ли? А знаешь ли, что в сущности это — такой же ремесленный продукта, как и обои, простая только копия.

И ученый наш тут же объяснил способ печатания олеографий.

— Но копия эта, — заключил он, — стоит даже выше своего оригинала, ибо во 100 раз его дешевле и доступна самым недостаточным людям. Это одно из последних слов цивилизации.

— Вы умалчиваете, однако, о главном, — вмешался Баланцони, — что на олеографию можно смотреть только издали: вблизи сейчас разглядишь, что это ремесленный продукт, слабое подражание. Кроме того, олеографии крайне непрочны, потому что отпечатаны на простой бумаге, да и скоро линяют от света, тогда как настоящие масляные картины, писанные на полотне, переживают века, и подлинными картинами какого-нибудь Рафаэля, Тициана, Леонардо-да-Винчи мы восхищаемся точно так же, как восхищались ими наши, деды, как будут восхищаться ими наши внуки.

— Так и теперь, значит, есть еще ценители чистого искусства? — встрепенувшись, спросил Марк-Июний. — Где же можно видеть такие подлинный картины?

— В картинных галереях.

— Вот если-бы мне также побывать в такой галерее!

— А что же, завтра же, если желаешь, съездим с тобой в нашу национальную галерею.

Скарамуцциа собирался протестовать, как вдруг из глубины ресторана послышалось пение. Пел всего один женский голос, но это было чудное сопрано, выделывавшее с необычайной легкостью удивительные фиоритуры.

Помпеец побледнел как полотно, схватился рукою за сердце, да так и замер на стуле.

— Что с тобой, мой сын? — заботливо спросил его профессор.

— Молчи, молчи… — прошептал Марк-Июний. — Это совсем её голос…

— Чей?

— Да покойной Лютеции…

Баланцони рассмеялся.

— Так ты и не подозреваешь, что это такое? Это просто граммофон.

— Не мешайтесь, пожалуйста, не в ваше дело! — строго заметил профессор и обратился снова к своему ученику. — Граммофон — также из последних слов цивилизации. Я как-то объяснял уже тебе его конструкцию. Вон, видишь, — огромная металлическая труба: звуки исходят прямо оттуда.

Марк-Июний облегченно перевел дух.

— А я было уже думал… — проговорил он. — Но чей же голос уловили в этот аппарат?

— Ну, этого, не взыщи, сказать тебе я не умею. В музыке я профан. Синьор Баланцони! как зовут ту синьору, что поет нам из граммофона?

— Ужели вы не узнаёте нашу диву Тетрацини? — воскликнул репортер. — Да после Патти это первое в Европе колоратурное сопрано. В граммофоне, правда, выходит не совсем то: слышится что-то чужое, металлическое. Но завтра, Марк-Июний, ты можешь услышать ее самое: она поет в театре Сан-Карло, притом в лучшей опере Россини «Вильгельме Телле».

Скарамуцциа начал было доказывать, что граммофон даже предпочтительнее театрального представления, потому что механически воспроизводит то, на что без толку тратятся силы сотни людей и бешеные деньги. Но разгоряченный уже вином ученик не хотел его слышать.

— Не нужно мне вашей механики! дайте мне чистого искусства! — говорил он, и сам уже налил себе полный стакан.

— Не пей столько, сын мой, — остановил его профессор — ты ничего ведь почти не ел.

— Да, не пей этой дряни, — подтвердил Баланцони: — я угощу тебя сейчас таким нектаром, которого ты еще в жизни не пивал.

И в бокалах запенился игристый напиток Шампаньи. Баланцони чокнулся с Марком-Июнием.

— Да здравствует искусство!

Тот с энтузиазмом поддержал тост и одним духом осушил бокал.

— И то ведь нектар, клянусь Гебой! — вскричал он и с такой силой хватил кулаком по столу, что стаканы и бокалы запрыгали и зазвенели: