Необычайный эксперимент в Кайнплатце - [5]

— Послушайте, фон Альтхаус, — проговорил он, тронув профессора за рукав. — На днях вы справлялись у меня относительно среднего покрова артерий мозга. Так вот…

— Donnerwetter![9] — заорал фон Альтхаус, очень вспыльчивый старик. — Что значит эта дерзость? Я подам на вас жалобу, сударь!

После этой угрозы он круто повернулся и пошел прочь.

Фон Хартманн опешил. «Это из-за провала моего эксперимента», — подумал он и уныло продолжал свой путь.

Однако его ждали новые сюрпризы. Его нагнали два студента, и эти юнцы вместо того, чтобы снять свои шапочки или выказать какие-либо другие знаки уважения, завидев его, издали восторженные крики и, кинувшись к нему, подхватили его под руки и потащили с собой.

— Gott im Himmel![10] — закричал фон Хартманн. — Что означает эта бесподобная наглость? Куда вы меня тащите?

— Распить с нами бутылочку, — сказал один из студентов. — Ну идем же! От такого приглашения ты никогда не отказывался.

— В жизни не слышал большего бесстыдства! — восклицал фон Хартманн, Отпустите меня немедленно! Я потребую, чтобы вы получили строгое взыскание! Отпустите, я говорю!

Он яростно отбивался от своих мучителей.

— Ну, если ты вздумал упрямиться, сделай милость, отправляйся куда хочешь, — сказали студенты, отпуская его. — И без тебя отлично обойдемся.

— Я вас обоих знаю! Вы мне за это поплатитесь! — кричал фон Хартманн вне себя от гнева. Он вновь направился к своему, как он полагал, дому, очень рассерженный происшедшими с ним по пути эпизодами.

Мадам фон Баумгартен поглядывала в окно, недоумевая, почему муж запаздывает к обеду, и была весьма поражена, завидев шествующего по дороге студента. Как было замечено выше, она питала к нему сильную антипатию, и если молодой человек осмеливался заходить к ним в дом, то лишь с молчаливого согласия и под эгидой профессора. Она удивилась еще больше, когда Фриц вошел в садовую калитку и зашагал дальше с видом хозяина дома. С трудом веря своим глазам, она поспешила к двери — материнский инстинкт заставил ее насторожиться. Из окна комнаты наверху прелестная Элиза также наблюдала отважное шествие своего возлюбленного, и сердце ее билось учащенно от гордости и страха.

— Добрый день, сударь, — приветствовала мадам фон Баумгартен незваного гостя у входа, приняв величественную позу.

— День и в самом деле неплохой, — ответил ей Фриц. — Ну что же ты стоишь в позе статуи Юноны? Пошевеливайся, Марта, скорее подавай обед. Я буквально умираю с голоду.

— Марта?! Обед?! — воскликнула пораженная мадам фон Баумгартен, отшатнувшись.

— Ну да, обед, именно обед! — завопил фон Хартманн, раздражаясь все больше. — Что такого особенного в этом требовании, если человек целый день не был дома? Я буду ждать в столовой. Подавай, что есть — все сойдет. Ветчину, сосиски, компот — все, что найдется в доме. Ну вот! А ты все стоишь и смотришь на меня. Послушай, Марта, ты сдвинешься с места или нет?

Это последнее обращение, сопровождаемое настоящим воплем ярости, возымело на почтенную профессоршу столь сильное действие, что она стремглав промчалась через весь коридор, затем через кухню и, бросившись в кладовку, заперлась там и закатила бурную истерику. Фон Хартманн тем временем вошел в столовую и растянулся на диване, пребывая в том же отменно дурном настроении.

— Элиза! — закричал он сердито. — Элиза! Куда девалась эта девчонка? Элиза!

Призванная таким нелюбезным образом, юная фрейлейн робко спустилась в столовую и предстала перед, своим возлюбленным.

— Дорогой! — воскликнула она, обвивая его шею руками. — Я знаю, ты все это сделал ради меня! Это уловка, чтобы меня увидеть!

Вне себя от этой новой напасти фон Хартманн на минуту онемел и только сверкал глазами и сжимал кулаки, барахтаясь в объятиях Элизы. Когда он наконец снова обрел дар речи, Элиза услышала такой взрыв возмущения, что отступила назад и, оцепенев от страха, упала в кресло.

— Сегодня самый ужасный день в моей жизни! — кричал фон Хартманн, топая ногами. — Опыт мой провалился. Фон Альтхаус нанес мне оскорбление. Два студента силой волокли меня по дороге. Жена чуть не падает в обморок, когда я прошу ее подать обед, а дочь бросается на меня и душит, словно медведь.

— Ты болен, дорогой мой! — воскликнула фрейлейн. — У тебя помутился разум. Ты даже ни разу не поцеловал меня…

— Да? И не собираюсь! — ответствовал фон Хартманн решительно. — Стыдись! Лучше пойди и принеси мне мои шлепанцы да помоги матери накрыть на стол.

— Ради чего я так страстно любила тебя целых десять месяцев? — плакала Элиза, уткнувшись лицом в носовой платок. — Ради чего терпела маменькин гнев? О, ты разбил мне сердце — да, да!

И она истерически зарыдала.

— Нет, больше терпеть это я не желаю! — заорал фон Хартманн, окончательно рассвирепев. — Что это значит, девчонка, черт тебя подери? Что такое я сделал десять месяцев назад, что внушил тебе столь необыкновенную любовь? Если ты действительно так меня любишь, пойди скорее и разыщи ветчину и хлеб, вместо того чтобы болтать тут всякий вздор.

— О дорогой, дорогой мой! — рыдала несчастная девица, бросаясь к тому, кого почитала своим возлюбленным. — Ты просто шутишь, чтобы напугать свою маленькую Элизу!