Необычайные рассказы - [10]

Между тем, толпа мало-помалу становилась гуще. Мне все труднее было пробираться вперед. Я чувствовал, что ее радость враждебна моему отчаянию, и медленность ее движения противится быстроте моего шага. Я вынужден был пойти медленнее. На меня оглядывались с любопытством. И на Плас Клиши давка и, особенно, радость толпы до того усилились, что я принужден был вернуться. Пустив в ход локти и толкаясь, я пробирался назад под дождем конфетти, серпантина и ругательств.

Нечего было делать. Лучше всего было, по-видимому, направиться домой. Так я и сделал.

Тут толпа была реже. Зеваки и любопытные вели себя сдержаннее. Но, к моему неудовольствию, количество маскированных увеличилось. По-видимому, с приближением ночи, они смелее показывались на улицу в своих отрепьях.

Одетые черт знает во что, накрашенные свеклой, напудренные мукой, в ужасном виде, но все же радостные, они вылезали из всех переулков на этот оживленный маскарадным весельем бульвар. Они появлялись отовсюду, даже с авеню Рашель, которая вела на кладбище. Да, представьте себе, даже на этой улице жили люди, которые хотели позабавиться и требовали своей доли веселья. Сумасшедшие!.. Два клоуна вышли оттуда: они были одеты в желтые, пополам с синим, люстриновые костюмы, наклеили фальшивые носы, — и весело орали модную шансонетку. Следом за ними шла улыбающаяся женщина, переодетая рабочим, с наклеенными усами и трубкой в зубах. А сзади нее шла маска, не поддающаяся определению. Трудно было разобрать, мужчина это или женщина, одалиска или римлянин, была ли она одета в грязную тогу или это был потерявший первоначальный цвет бурнус. Не было возможности ответить на эти вопросы. Но что маска эта была пьяна, не подлежало сомнению, потому что она шла все время, держась за стены домов. Должно быть, это было пари: вышли веселиться самые подонки, лишь бы сделать мне гадость. Маска шла, неприятно стуча ногами по мокрому асфальту; тащившийся по грязи пеплум, наверное, прикрывал затасканные сабо. Но грим прикрывал все у этой отвратительной маски, и кроме того, этот скот был пьян. О… это веселье, это веселье. И повсюду.

Я был возмущен и постарался обогнать этого пьяницу, отвернувшись от него. Эта убогая маска казалась мне воплощением всеобщего веселья этого маскарада подонков; это убеждение до того въелось в меня, что мне стало невыносимо слышать шаги этого пьяницы, идущего за мной. Грусть всего мира заполнила мою душу. Я до боли жаждал одиночества. Медленный бой часов показался мне погребальным звоном.

Наконец, я дошел до своего дома, куда я стремился, как в убежище.

Радуясь, что избавился от сутолоки, я медленно поднимался по лестнице; поднявшись на первую площадку, я услышал за собой шум шагов, из-за которого бросился чуть не бегом дальше наверх… «сабо», спотыкаясь, отстукивали шаги в подъезде, а ковер, лежавший на лестнице, вероятно, заглушал их дальнейшее шествие.

Ах, черт возьми, эта мерзкая маска поднималась по лестнице! Меня преследовало веселье… Веселье…

Перепрыгивая через ступеньки, я добежал до своей двери и, лихорадочно ища свой ключ, не находил его, потому что из-за безумного желания найти его поскорее руки мои тряслись. А я ни за что не хотел видеть проходящее мимо моей двери веселье, со взрывами хохота и наглым подмигиванием, издевающимся надо мной.

Наконец я нашел ключ и, почувствовав себя в безопасности, победителем, вздохнул свободнее.

— Черт бы побрал этот карнавальный вторник,[1] — пробормотал я. — Ах, да, сегодня вторник… Прошло уже… Как грустно, именно сегодня она должна была…

И вдруг, господин прокурор, у меня закружилась голова, зуб на зуб не попадал и кости стали отбивать пляску смерти… я стоял у открытой двери, и не было сил войти… Я слышал, как поднимается маска… маска, вышедшая из авеню Рашель… Я слышал, как она спотыкалась, нащупывая стену в полумраке… Могильный холод предшествовал ей…

Она появилась, цепляясь за перила лестницы… На ней был… не… бурнус… и не… тога… это был… саван… Это существо не было мужчиной и не было женщиной, и оно вовсе не было пьяно… ко мне приближалось… меня коснулось нечто туманное и бесформенное…

Оно обвеяло меня холодом и сыростью… Я услышал какой-то хрип вместо голоса:

— Пойдем, пойдем скорее. Нам осталось мало времени — мне так трудно было выбраться… Я опоздала… Идем, мой любимый… Ах, как я страдаю!.. Но я люблю тебя больше своих страданий. Идем же…

Ошеломленный, я не был в силах сопротивляться, и моя покойная любовница втащила меня в комнату.

Из-за опущенных занавесей в ней было совершенно темно. И в мозгу у меня тоже наступала ночь. Мне казалось, что я засыпаю. Отвратительное объятие разбудило меня сразу. Я вздрогнул и оттолкнул влюбленный труп с такой силой, что он упал вместе с опрокинутым стулом. Рука моя ощупью машинально нашла выключатель, я повернул его и зажег электричество.

Она уже поднялась и оправляла складки своего савана. При свете это было что-то невероятное… было от чего сойти с ума… умереть на месте… это было отвратительное чудо, которое надо было во что бы то ни стало, немедленно прекратить…

Но как это сделать?.. Какому тайному закону гипнотизма я был обязан тем, что мое приказание исполнялось и после смерти загипнотизированного? Мне было не до разрешения загадок. В моем расстроенном мозгу все время мелькала одна мысль: снова усыпить этот труп и приказать ему вернуться к себе в могилу и оставаться там до скончания веков… Да, но вопрос в том, поддастся ли он внушению? Удастся ли гипнотизировать мертвеца? Можно ли усыплять тех, которые больше не бодрствуют? Как заставить заснуть спящего?.. А я? Найду ли я в себе достаточно силы воли, чтобы пристально глядеть в эти ужасные глазные впадины теперь, если я боялся смотреть на них, когда они были для меня звездочками с неба…