Необойдённый дом - [2]

- Не запомню, родимый, Никола тебе навстречу; а, кажись, я тебя сроду не видывала.

- Эх, старушка, ты верно уж из памяти начала выживать; помнишь, лет двадцать тому назад, ты к заутрене шла да заблудилась, а я ещё тебя хлебом кормил да дорогу тебе показывал; я так теперь на тебя смотрю.

- Что ты, родимый, Никола тебе навстречу; была я здесь, знаю, выходил ко мне малой лет пятнадцати и, спасибо ему, хлебом накормил.

- Да то ведь я-то и был, старушонка.

- И, что ты, родимой! Это было сегодня поутру, и выходил ко мне малый лет пятнадцати, а ты, Бог тебя помилуй, уже в возрасте.

- И, старушка, ты уж из ума начала выживать; какое поутру, говорят тебе, уж лет двадцать тому ты сюда приходила, вот на этой скамеечке сидела; помнишь?

- Как не помнить, родимой, только вишь ты, было это сегодня поутру, а дотолева здесь я никогда не бывала.

- Ну, я вижу, с тобой до бела света не сговоришь, совсем из памяти выжила... Посмотрю я на тебя, измучилась ты, старушонка, пот с тебя так градом и катит, дай вынесу тебе рушник отереться.

Так промолвил парень в красной рубахе, вошёл в калитку и скоро возвратился оттуда с полотенцем, вышитым красною белью.

Едва старушонка взяла его в руки, как вскрикнула:

- А откуда, родимой, у тебя это полотенце?

- Откуда бы ни было, - отвечал парень сердито, - знай утирайся.

- Да ведь это полотенце-то я шила сынишке на дорогу.

- Сынишке, - повторил парень. - А какой он из себя был?

- Ах, мой сынишка славный малой... да разве ты знаешь его?

- Говорят тебе: каков он из себя был?

- Малой лет пятнадцати, светло-русый, волосы в кудряшках, в синем зипуне, в поярковой шляпе.

- Светло-русый, волосы в кудряшках? - повторил мрачно парень в красной рубахе. - Ну, жаль, старуха, что не знал.

- Да что ж с ним сталось, родимый? - сказала старушка испугавшись.

- Да так, ничего, - отвечал парень. - Запиши его в поминанье... его в живых больше нет.

Наша калика перехожая так и ударилась об землю и зарыдала.

- Ну, полно рюмиться-то, мёртвого не воротишь.

Старушка очнулась.

- Как же ты знаешь, родимой, что его в живых не стало, полно, правда ли это?

- Ещё правда ли? Ещё знаешь ли? Вольно тебе было его на святость воспитать: заманили его сюда; видим, малой славной, думали, будет из него путь; говорим ему: будь нашего сукна епанча [*], а он руками и ногами, заартачился... ------[*] Епанча - широкий плащ без рукавов. ------

- Ну, так что ж, батюшка?

- Ну, что ж? Вестимо дело, карачун [*] ему дали, да и пустили на Волгу окуней ловить. ------[*] Карачун - смерть, погибель. ------

Старушка снова зарыдала.

- Скажи, родимый, хоть с покаянием ли он Богу душу отдал?

- Ну, вестимо нам было к нему не попа приводить, а молиться-то он молился, сердечной. Ну и полно рюмить, убирайся отсюда, не то наши наедут, и тебе то же будет, что и сынишке твоему.

- Божья воля, отец мой; покажи только дорогу, куда до пустыни дойти; сына помянуть, за тебя Богу помолиться.

- За меня? Полно обманывать, я чай, проклинать меня будешь.

- Нет, родимый! Что проклинать! Буду молиться о спасении грешной души твоей.

Парень задумался.

- Странна ты, старуха, - сказал он после некоторого молчания. Сколько я душ погубил, молодых и старых, всякого пола и возраста, и рука не дрогла, а вот каждое твоё слово как ножом душу режет, и рука на тебя не поднимается... ну, убирайся отсюда, пока не осерчал, ступай этой тропинкой, так прямо и уткнёшься на монастырь.

И старушка опять идёт путём-дорогою, рукавом слезинки утирает.

- Наказал меня Бог, - говорит, - не поспела, окаянная, ни к заутрене, ни к обедне, авось-либо Бог приведёт за вечерней помолиться.

Вот идёт она, идёт час, идёт и другой; а в полях стада убрались, посередь леса птицы прикорнули, выходила туча грозовая со частым дождичком; и опять всё очнулось; стада голос дали, птицы вспорхнули; вот послышался в пустыни и благовест к вечерне. Благовест всё ближе да ближе, а лес всё гуще да гуще.

Идёт старушка час, идёт и другой; вот и благовест перестал, солнце ниже опустилось, и далеко, далеко потянулась тень от деревьев, а всё не видать конца лесу. Оглядывается калика: спереди тропинка, сзади тропинка, а кругом лишь темень лесная; ни жилья, ни былья, ни голоса человеческого. А калика идёт да идёт, - вот впереди прояснилось, и лес проредел. "Слава Богу, - говорит калика перехожая, - насилу-то дотащилась!" Собрала последние силы, смотрит, - пред ней опять та же поляна, а на поляне тот же дубовый дом с закрытыми ставнями, тесовы ворота на запоре - и не видать ни души христианской.

- Ах, прости, Господи, - сказала старушка, - опять я на то же место пришла, окаянная, а уж и сил нет больше идти; не пускает Бог до пустыни дойти; буди твоя святая воля.

Старушка села под дерево и пригорюнилась.

Собака залаяла в подворотне, калитка отворилась, выходит старик лет шестидесяти, седой как лунь, на клюку опирается.

- А, старушонка, - сказал он, - подобру ли, поздорову ли ты живёшь? Сколько лет, сколько зим с тобой не виделись. Да ты, видно, века не изживаешь, какая была, такая и есть, нисколько не переменилась; а ведь мы лет двадцать с тобой не видались.