Необъективность - [9]

Я смотрю на холм, на полосу серой пыли над ним. Берег не тот, как и небо — место, где волны его намочили, сделали темным песок, он ими словно бы дышит. Вот, к Петергофу, Ракета, и виден хвост ее следа. Глаза находят вдали, как будто в сумерки, там все размыто — там Петергофская церковь.

Снова загадкой всплывает то солнце. Я был там, в Старом, недавно. По-настоящему теплый был день, то есть был вечер. Обхватив ладонью бутылку пива и навалившись локтями на черный заборчик платформы, я вспоминал все моменты, что здесь прошли, пока не понял — солнце над рельсами справа — как будто красный огонь светофора. Там было все — желтизна и чернота стен деревьев, блеск нитей рельс, будто воткнутых в лес, и было прошлое, и все надежды, смысл, что мне был отведен, но настоящим не станет, моя общага. И там большой «красный глаз» — нельзя Вперед Возвратиться. Но вот оттуда пришла электричка — своей зеленою жестью лобасто столкнула вокруг тишину, как длинный дом, заслонила «стекляху». И я вошел, даже сел, вспоминал красный свет, а электричка бежала, потом повернула, и я увидел вновь солнце, то есть его отраженье в створке передней двери, все изнутри осветившее красным. Это уже было слишком — нельзя назад, так как нельзя вперед. Причем «вперед» электрички, где «настоящее», дом, это будет назад, но по сравненью с «вперед» универа. Я среди красного, замкнут внутри рассеянных окон.

Странно меня поселил сюда мир — чтоб был напротив. Я раздеваюсь, ложусь, ветер дует, и, хотя солнце печет, бок застыл, да и песчинки бьют в кожу — я поднимаю повыше края от мешка, но все без толку. Солнце сквозь веки мне давит в глаза, и бледный жар упирается в тело. Небо, залив, песок, солнце — пусть заберут все под светом. Йес, от холма ушли мама и сын — очень «рублевое» место, перехожу — мягкий, почти удушающий жар. Но не один я все это заметил.

— Девки, здесь «б…» не дует, что «б…» я тебе говорила, ты «б…» не веришь. — Им же всего лет тринадцать, а такой мат — я приподнялся на локоть и получил в ответ. — «Здрасте». — В двух метрах рядом с моей головой они стелили огромную тряпку — нет, не уйду, ну не смогут они долго вот так материться. Они смогли — три фонтанчика дряни, «так что ж там ангелы поют такими злыми голосами». Может быть, браки творят в небесах, но только часто планируют где-то в аду, кто их родил, эти детища с-траха. Я поднимаюсь, ложусь в стороне, но даже там мне их слышно. Небо — скорей пусть поднимет и, как я есть, распластавшись, закружит — как бумеранг из палочек для мороженного: крест, переплетенье, полет — будто его и не делал.

Я уже просто устал от всего, эта «реальная» чушь надоела. Я удаляю лишь то, в чем для меня мало смысла, и сортирую сумятицу разных моделей, вновь выбиваю бред бредом. Вечно-то я ничего не закончу, да и зачем оно лезет. Метаистория и метафизика, и металирика — где-то слились, меж экзистенцией и эзотерой. Снова пошли фразы к тексту, кто пишет в стол, а я в стул, так как стола не имею.

Залив, двор и чашка, компьютер Синева меня не понимает — вот пожила б она здесь — стала бы черной, что с ней и будет. Но, то ли ветер убавился — день разогрелся, а то ли я пообвыкся — здесь, даже не за холмом, мне не холодно. Если лежишь на спине, тогда курить неудобно, и хотя жаль отвернуться от неба, перекатился, достал сигареты — здесь и песок тоже странный — сверху налет из коричневых крупных песчинок. Малая часть всех песчинок блестит, но и они жгут глаза, хоть и мелки. И, не понять, желтовато-зеленые зерна — я не слыхал про зеленую разность у кварца. Я осторожно сдвигаю песок пальцем с гальки — нет, мы ее вдавим вглубь — мне надоели гранитные феньки. Сверху песок совсем теплый, на палец внутрь, он холодный и мокрый — дождь был и здесь, я туда спрячу окурок. Я уже долго лежу вниз лицом, положив под глаза руку, все — темнота, это я, и я еще тишина. В тело снаружи стучатся песчинки — до слабых взрывов по нервам. Я замечаю, что слишком сжал зубы, и даже губы спеклись. И я сажусь — тот же день и отстраненный взгляд неба, ветер, как простыни, вмиг меня обнял.

Вновь в паре метров, на сей раз от ног, начали расстилать тряпку. Пара физически вполне красива — парень высок, очень мощен, но чем-то мне неприятен; ну а девица странна — красотой из японских мультов, и голос — нежен, гротескно растянут. Лица шевелятся в такт челюстям — зубы влепляются в жвачку. То, чего Коба не смог, это вырастить «новую общность», Боба с наследником сделали быстро. Бежево-йодистый плотный загар их от южного солнца, они, бессмысленно, данны. Но как пластичны девицы, чтобы при жизни стать Барби… Лучше лежать — только небо. Над анекдотом из вшивой газетки они смеются противно. Я стал клинически не любопытен. Мой портрет мира — мое отраженье.

Отслюнит или нет мне сегодня деньгу Банкомать, как «заманало», жить вечно без денег — я начал так постигать даже бога, но только, правда, пока через Опу. Я нахожусь в Оп-позиции. Она безбрежна, она многолика, так как у каждого Опа своя, Опа абстрактна, и Опа конкретна — хоть где, без разницы, денег не будет, в ней очень много начальства, Опа сияюща и беспросветна.