Необъективность - [7]
За полосами путей, лязгнули мощным железом вагоны и поползли в темноту — блеск стали рельс, привидения-шпалы, так же потом я поеду, став, как состав из мгновений. Но, пока тело пружинит. Я еще даже смотрю вправо-вверх — там оно, дно черноты, и мелочь звезд, и огромность пространства. Вот и перрон. Здесь, как посол сам себя, можно быть только серьезным. Здесь, за десятками рельс, до близких гор, спит лишь большая деревня. Но это Питер, он — сбоку, здесь — узел многих путей, и здесь — реальнейший воздух.
Тишина так велика, что слышно, как чуть гудит дроссель лампы. Свет ее выбелил и сделал зримым асфальт под ней и, рядом, стену. Здесь бледно-желто-зеленый объем, но, удивительно, лишь в полушаге с платформы — черная темь, само небо. Холод его прикоснулся к щекам и зазнобил мое тело. Медленно я подхожу к арочным и циклопическим окнам — их высота больше двух этажей, нижний карниз — мне едва по колено. Там во вселенной огромного зала, и тоже в странном «дневном» освещеньи есть — пара пальм, воробьи и пустые ларьки, и казаки на картине над дверью — каждый из них больше двух человек, дико хохочут и пишут султану. Людей немного, но много мест ожиданья. Есть и пустой постамент — вот «здесь был Ленин», желтый, покрашенный масляной краской, как будто бы в кожаном светлом костюме, и можно встать, сказав «батенька», вытянуть руку. Взгляд тихо бродит по этому миру, как буду я бродить через минуту — ячейки камер хранения, карта железной дороги, ни что тебе уже больше не нужно. С той стороны есть такие же окна, за ними тоже перрон, но только нет никого, впрочем, а есть ли кто здесь, ведь сам себя я не вижу Мы с ночью смотрим: я — много меньше окна, ночь — много больше, и начинаем теряться друг в друге: зал — и песчинка во тьме, и велик, ведь это зал ожиданья.
Я собираю мозаику чувств, где я стою в самом деле. Пол за окном — продолженье асфальта, причем они — отраженье друг друга, не в стекле-зеркале, а в том объеме — я есть и там. Мы просто смотрим, и нас разделило стекло — оно заполнено узким пространством — и мы не можем общаться. Мир у меня или там у него — я становлюсь еще третьим. И таких «эхо» вокруг бесконечность.
Я иду мимо глухого свеченья простенков — окна сменяют друг друга. Объемы чувств прошлых лет тихо находятся рядом. Я очень маленький и хочу спать, и я — большой, больше спать не хочу, то — я туда, то — оттуда. Только внизу, светло-серый асфальт, слил в один звук, и в каждом шаге его оживляет. Арка, огромная дверь и вверху циферблат, и не к чему идти дальше — ведь, как в себя, не войти, что-то во мне отзывается болью. Сколько там тех, кого помню — они меня не увидят. И я вхожу в тишину, в бесконечность, а кафель пола разносит шаги, и все спасительно скрыто ничем — настоящим. Это, как церковь — фойе расписаний, где лишь кассирша в углу, в светлой будке. А в самом зале, где я в странном ритме иду — и тишина чуть другая, висит в высоте, давит все, видит. Я вязну в кубе большого объема. Как ритуал, нужно все же дойти до конца. Я сажусь возле окна и, глядя в пол, ощущаю сквозь брюки, как холодна ладонь сиденья.
В ряду сидений напротив, слева, «женщина» — индустриальный пейзаж и образец матриарха. «Да, я сломалась, и вас всех сломаю». Шея, вертящая головы, это болезнь Паркинсона. Есть, изредка, «тюнинговые» сестры — эти еще как-то едут… Я бы поставил ей памятник, чтоб этажей на двенадцать. Справа, напротив, там — девушка — взгляд амбразур ее глаз, тошно, в ней видно жестокость.
Боже, как холодно, но нужно высидеть, иначе мне не «уехать». Даже не жду, я сижу «нога на ногу», так чуть теплее. Память здесь тоже, но больше не мучит — да, в том углу, где ларьки, дембель играл на гитаре. Я выхожу покурить, но к уфимским путям, здесь все же памяти меньше. Гудки и шум от железа не создают сплошной фон и тоже числятся в описи места. Ветер меня леденит, хочется прыгать, как скачет ворона, но у нее хоть сукно на спине, а я промерз — весь стеклянный. Не докурив иду внутрь, где, слава богу, нет ветра. Ночь здесь большая, но тихо уходит, двигая стрелку над дверью. Я позволяю себе быть, хоть сном, ноль — чувств и мыслей. Раньше за этим ждал дом, теперь знакомые зданья, но уже воздух другой, люди… — их дети, нет меня бывшего раньше.
Нет, все же слабые мысли идут — кто-то пролил на окно молоко, и оно стало светлее. Я так хотел пройти в темноте пешеходным мостом над путями, но ночь исчезла. Одно бедро слабо греет другое. А за окном уже вовсе светло — я не пойду, нет, иду, и смотрю, как дирижер поднял руки. Ночь, как возможность иллюзий, ушла. Вокруг светло, кто-то ходит. Стена вокзала желта, тоже страдает от жесткости света. Вот и огни над платформой, над улицей гаснут — есть теперь пепел, чтоб что-то посыпать, может быть, он — облака. Они еще тяжелы, только в разрывах, как взгляд высоты, голубизна растворяет проблемы. Не только я, облака на свету оживают — края у них розовеют, быстро теплеют оранжевой краской, они плывут, они белы — я его даже не вижу, но оно быстро восходит — светило, и все становится ярким, глядит — ну ХулиО «Кортасар»? А облака в золотящемся небе, теперь уже воспаленные красным — они уходят, вернутся под вечер, когда опять опустеет. Эта оранжевость солнца, свет по краям облаков так обожгли мне глаза, что, кроме этих пластин из свеченья, я ничего и не вижу.
