Ненужная крепость - [8]
Потом слуг стало намного, намного больше, все они были людьми списка и отражали признание заслуг Деди правителем, Махом, и степень этой признательности, ибо, будучи царскими рабами, попали в службу к Деди по велению этого чиновника. Тут были и земледельцы-ахутиу для работы в загородном поместье… Да какое там поместье… Невеликий домик, где даже для пяти слуг работы было маловато. Да и росло все в каменистой земле вокруг Абу намного хуже, чем в Куше или севернее, так что ни тучных стад, ни нив тут не было — огороды да виноградники. Вино, правда, было знатным — уж откуда взяли те лозы, что давали это вино, неизвестно, но завидовали такой удаче многие. Одно получалось сладким даже без фиников и мёда, другое было терпким, но ароматным и хмельным.
И еще трое служанок, херит-пер («ведающих домом») в городской дом, который тоже разросся, а потом и вовсе поменялся, превратившись в небольшой, но солидный городской особнячок. А в таком доме, конечно, работа всегда найдётся… И целый дом шнау можно занять, было бы желание. И появилась еще ткацкая мастерская, где работало целых двенадцать ткачих. Если бы её не взяла под свою руку мать, то Иаму бы там и поселился, и уж тогда ткани было бы выткано мало, хотя во главе мастерской и была свободная ткачиха, получавшая от выделанных штук полотна и его качества, и находившаяся там всё время. Да, видно, она сама не могла противостоять колдовству Иаму.
Но Мерит-Хатор отбила у него охоту частить с визитами сюда, постоянно проверяя дневной урок и просто заходя в мастерскую по поводу и без него. Почему-то нехсиу её сторонился…
А тем временем Хори рос, рос и дорос до учебы в доме знаний, школе при храме Хнума — создателя мира. Дома его уже можно было видеть реже, чем в школе или в более приятном времяпровождении с приятелями. (Хотя это и не избавляло его от очередных язвительных обвинений матери в лени). Он был не лучше и не хуже других своих сверстников — друзей и недругов. Так же учился, в чём-то преуспевая, в чём-то отставая, так же играл, зевал и отвлекался, считая ворон и мечтая о чём-то глупом и несбыточном, но великом и возвышенном. Так же боролся и учился стрелять из лука и пращи (бедные птицы!). Так же дрался, выясняя вопросы первенства в толпе школьников (не первый… но и не последний). Так же выслушивал выговоры и наставления учителей. И конечно, их брюзжание о том, что «Все те, кто не имеет возможности выбрать счастливый жизненный путь чиновника[37], подлежат смотру, на котором их определяют в войско, или ремесло, или низшее жречество (по сути, в храмовых слуг) или даже в «рабов царя»[38]. И это будет позором для любой семьи, горем для их матерей и концом всему для них, малолетних лоботрясов, что никак не способны уразуметь изменение написания иероглифами простейших понятий всего-то за последние пять царствований! Хори иногда казалось, что учителя в школе сговорились с матерью называть его ленивым мальчиком!
И школьники учили правила написания, долбили правила сложения… А за окном были — охота на птиц, рыбалка, игры, борьба, драка с портовыми мальчишками, очередной разлив Хапи… И девочки…
С некоторых пор все, связанное с ними, вызывало повышенный, прямо болезненный интерес.
Прошли времена, когда, голые и почти неотличимые, они возились в пыли в одной куче, мальчики и девочки. Еще до школы, до дня, когда ребенок впервые надел пояс и стал ходить в одежде всегда и всюду, их миры начали расходится, как две барки на Ниле, и чем дальше, тем больше, так что и не понять уж, что делают люди с другого корабля. Сначала это как-то не мешало и было правильно — ну что интересного в девчоночьей жизни? Чему их такому интересному могут научить на женской половине? Но потом…
Как-то внезапно девочки стали смотреться рядом со своими сверстниками совсем иначе — выше, старше, взрослее… И глядели на мальчишек уже в свою очередь с покровительственной жалостью — как на бессмысленную мелюзгу. Этого нельзя было снести, невозможно, немыслимо! Руки сами тянулись дёрнуть за волосы, ущипнуть… Только вот беда — с некоторых пор девочки начали обзаводиться прекрасными, манящими, будоражащими выпуклостями, и руки сбивались, норовя вместо первоначального щипка — погладить, помять, прижать, ощутить в ладони… В висках начинался стук, обрушивались водопадом гул в ушах и краска на щеках. Это была какая-то зависимость, постыдная и манящая. Кроме того, всё это коварно рушило мальчишечью дружбу, ватаги вообще и отношения в них в частности. Драк стало намного больше, поводы для них — ничтожней. Умение драться становилось не менее важным, чем умение красиво хвастаться и вообще — говорить, и почти таким же важным, как умение нравится девочкам. Раньше Хори, крупный и весьма упитанный мальчик, чаще побеждал в потасовках, которые, по сути, были скорее толкотней и пиханием, чем сражением. Но теперь… Драки стали по-кошачьи скоротечны и безжалостны, с ударами ногами, руками, укусами и бросками. Впервые получив удар в лицо, в глаз, Хори разрыдался, от боли, испуга и обиды. И некоторое время он страшно жмурился и приседал, укрываясь от удара, если кто-то замахивался, да и вообще прослыл трусом, тем более, что по какой-то непонятной ему причине у него при любой, самой малейшей, почти несчитовой стычке начинали ручьём течь слезы, а грудь клокотала от рыданий. Но трусом он не был, он убеждался, протыкая себе плоть на руке медным шилом или держа до волдырей ладонь над пламенем. Нет, нет, он проверил — он не боится боли, он не трус! Но почему, почему же он продолжает жмуриться и рыдать? Почему мучительно подбирает фразы и слова, особенно, если разговор и собеседник важны для него? И голодной собакой грызло душу желание нравиться, в первую очередь — девочкам, но хотелось — всем, хотелось вызывать обожание и восхищение, хотелось славы и величия, подвигов и почестей. Можно было, как Сатепа, мечтать и млеть. Но уж больно глупой и нелепой она выглядела, эта Сатепа, и даже добродушный отец иногда безжалостно её высмеивал. Да и попреки матери в лени зародили в душе, помимо ощущения себя не самым лучшим из детей, желание победить все же свою лень, мнимую или настоящую и всем доказать что-то, хотя уже и сменявшимся всременами отчаянием и желанием махнуть на себя рукой. Ведь все равно, раз столько попреков, и от кого — от матери! — человек он пропащий и толку из него не выйдет.
