Нэнуни-четырехглазый - [75]

Тун остановился, молитвенно сложив руки ладонями вместе.

— А-я-я-я, очень красиво. Я здесь целый день стоять могу. Смотреть, думать, все равно молиться. На земле другого такого растения нету. Сколько оно может жить — никто не знает. Этот, большой, сколько года будет? Лет двадцать есть?

— Нет, лет пятнадцать. Но корни уже порядочные.

— Можно сейчас несколько штук копать? Я посмотрю, потом в Чифу посылать буду. Там в главной аптеке проверять нужно.

Для него вырыли несколько лучших корней, очистили от земли, разложили на столе в сторожке. Присели вокруг. Тун долго, внимательно их рассматривал, что-то шептал про себя.

— Ничего, хорошие корни. Как дикие. И похожие на людей. Самое главное — шея длинная. Если шеи нету, значат на огороде вырос: таких в Китае, Корее сколько хочешь есть. Ваши корни совсем как на сопках. Я тебе все расскажу точно, во Владивостоке лучше, чем Тун-Чуй-кун, женьшень ни один люди не понимает. Только… сделаем условие: другим китайским купцам вы его продавать не будете. Ладно?

— Согласен, Тун, будем иметь дело только с тобой.

* * *

В ноябре Тун-Чуй-кун снова приехал на полуостров. Он сказал, что получил по образцам сидеминского женьшеня положительный отзыв экспертов из Чифу и решил, не откладывая, договориться на сезон будущего года, боялся конкурентов.

Они долго говорили о делах, а потом Тун вдруг ударил себя по лбу и помрачнел:

— А-я, совсем забыл. Ты слыхал — Шевелеф помирал?!

— Как? Я слышал, что болен, собирался навестить. Когда?

— Уже три дня прошло. Вчера хоронили. Русский доктор сказал — у него в животе рак жил. Какой такой рак — я не понимаю. А-яй-яй, какой хороший человек помирал. Наши китайцы все плакали!

— Значит, уже и похоронили. Выходит, я опоздал.

— Наше общество просили тело нам отдавать. Хотели в Китай возить, там хоронить. Потому мы его как свой люди считали. Сильно просили, только его мадама не согласна. Владивостока кладбище похоронили.

— Да-а, большой человек ушел от нас!

— Очень хороший, умный, очень добрый человек. Его сердце зуба не было! Сколько наших букв, иероглиф знал, ни один мой знакомый не знает. Китайские законы тоже крепко знал. Если не Шевелеф — Китайская Восточная железная дорога договор заключать было очень трудно. Только он и китайский министр Ли-Хун-джан шибко знакомы были. Встретились, переговорили, все скоро решили.

— Да, добрых дел он сделал много, это правда.

— Вы еще не все знаете. Шевелеф старший приказчик — мой хороший товарищ — после похорон мне один секрет рассказал. Несколько лет назад хозяин ему большой список дал: какой вдове жить тяжело, какой студент учиться трудно, какой-какой бедный люди фамилия, адрес — все написал. Шевелеф приказал каждый месяц этим людям деньги посылать. Только хозяин сказал: никому говорить не надо. Даже его жене не говорить, потому что, может быть, она не согласна… Теперь уже этим людям, наверно, никто помогать не будет. Потому что доброе сердце помирало. Большое сердце!

Проводив гостя, задумчивым возвращался Нэнуни на хутор.

Дома ждало письмо от Анны. Ее путешествие длилось уже второй год, за это время она побывала в Москве, Петербурге, Риге,» Киеве. В этом письме сообщала, что очень хотела бы поступить на медицинские курсы, спрашивала разрешения родителей.

— Как думаешь, мать, разрешим?

— Пусть учится, Михаил Иванович, нужно же ей иметь какое-то ремесло, а сестрой милосердия она людям пользу принесет.

— Верно. Так и напишем. Нютка у нас умница, пусть учится. Вот поеду, навещу ее…

ВОЙНА

Обстановка на Дальнем Востоке накалялась год от года, однако, хотя о возможном конфликте с Японией и поговаривали, в войну верили мало. И вдруг, запалив коня, из Славянки с пространной телеграммой прискакал нарочный. В телеграмме сообщалось, что Япония вероломно напала на нашу эскадру в Порт-Артуре, после чего объявила войну. Командующий гарнизоном Владивостока срочно вызывал Янковского и Гека. Они вернулись через два дня, и Михаил Иванович разослал гонцов, требуя на совещание старшин всех деревень, входящих в состав возглавляемого им отряда самообороны. В назначенный день у коновязи сидеминского двора собралось десятка полтора лошадей, в основном уроженцев этого хутора.

В столовой дома-форта, вдоль длинного, более чем на двадцать персон стола расселись усатые и бородатые старосты деревень и урочищ Посьетского района: Верхнего и Нижнего Сидеми, Славянки, Адими, Брусьев, Перевозной.

Корейцы были одеты и пострижены по-разному. Кто в русской тужурке и брюках, кто в корейской национальной рубахе и жилетке, в широких домотканных шароварах. Головы одних были коротко острижены, другие еще носили на макушке сплетенные из собственных волос шишки, заколотые длинной серебряной иглой. У многих в редких, свисающих усах и жидких бородках, уже пробивалась заметная седина. Все прибывшие были старыми, испытанными соратниками Нэнуни и Гека.

За четверть века корейские переселенцы научились ломанно, но уверенно объясняться по-русски. Многие крестились, приняли православные имена: теперь Син Солле был уже Шин Петр Иванович, староста деревни Адими — Ма Тон Сиг — Магай Иннокентий Викторович, старший поселка Брусья Чё Чун Бон — Цой Василий Прокофьевич… Кимы, Паки, Ханы сохранили свои фамилии без изменений, однако русские имена и отчества обрели все старожилы. Молодежь усердно училась в школах и говорила по-русски свободно.