Ненависть к поэзии. Порнолатрическая проза - [189]

— Плохо же она берется за дело, — сказала Тереза, — подбодрю-ка я ее!

На этот раз она взяла хлыст и сделала один-единственный удар по ляжкам Жозефины, но это был настолько сильный удар, что та не выдержала. Жозефина без крика соскользнула с кровати. Тереза заняла ее место и сказала ей:

— Помоги же мне руками, поднимайся, делай, как тебе показывали, помоги мне.

У меня всё поднялось от Терезиной свирепости, она была дьявольски ловка. Неуклюжесть Жозефины и нервный напор Терезы заставили меня так напрячься, что я чуть не вскрикнул. Но Тереза, прекрасно владея своей жестокостью, остановилась. Отстранив Жозефину, она снова наполнила бокалы.

Она присела и сказала, показывая на самую дальнюю стену:

— Это двойное зеркало.

Она дала мне время прийти в чувство.

— За ним Святая, — сказала она. Я спросил:

— А как же Луиза?

— Луиза тоже. Она, должно быть, помогает Святой забавляться. Теперь помоги ей.

Опустошив свой бокал, я поспешил к двери. Я неловко наскочил на зеркало. Подоспела Тереза.

— Ты знаешь. Ты не должен разговаривать с ней. Она будет говорить со мной тихо на ушко, я буду повторять. Идем за мной.

— А как же альбом? — спросил я. — Она же видела альбом.

Тогда Тереза впервые лукаво улыбнулась мне.

Тереза открыла дверь спальни, где я увидел на кровати Луизу в длинной розовой шелковой комбинации.

Рядом с ней, держа ее за руку, стояла Святая, она была полностью одета. На ней была маска из черного бархата. Но я знал ее лицо и тело: то, что должно было бы отдалить, в конечном счете лишь приближало ее ко мне. Передо мною, голым мужчиной, ее платье, черная маска были знаком разврата. Теперь я знал, что она видела, и это знание, вызывавшее у меня неостановимую дрожь, отдавало мне ее целиком — еще в большей мере, чем если бы она стала меня искать, провоцировать или умолять каким-нибудь [бесстыдством?]. Она отводила от меня глаза и притворялась безразличной, словно самая сокровенная плоть ее уже оросилась от моих поцелуев, мой рот наполнялся слюной, и мое желание на глазах проникало в нее, со всем своим неистовством. Я хотел ее, потому что она была свидетельницей моей ярости, вызванной образами ее наготы, когда я рассматривал альбом, и еще более отчаянной ярости от ее суровой одежды, подчеркивавшей ее падение и безнадежные усилия избежать разврата. Всем сердцем я тянулся к ней. Я ощущал свое тело как одно сплошное оскорбление.

Я посмотрел на Луизу, и мне показалось, что ее омерзительное жирное тело было еще большим оскорблением. Я набросился на нее, отчаянно пытаясь добраться до той мерзости, которая исходила от этих белых и волосатых складок. Меня опьяняла, когда я проникал в нее, чистота другого лица — над нами, — лица, жаждавшего столь безмерной скверны. Я взял руку Святой и направил ее к тому месту, где поднимается любовь. Мне хотелось искусать ей губы, но Святая отвернулась от нас, не высвобождая свою безвольную руку, и что-то шептала на ухо Терезе. Я отвернулся к Луизе и заблудился в дряблой пропасти ее рта; она была недоступна так же, как и ее сердце. Граница смерти словно отступала все дальше в этом жире. В тот момент я готов был всё отдать, лишь бы стать Луизой и осквернить Святую этим невыразимым уродством. Я оставил Луизу лежать неподвижно на кровати и, подойдя к Терезе, обнял ее тело стоя, как нельзя более неловко. У меня перехватывало дыхание. Я спросил у нее:

— Что она тебе сказала?

Из-за Терезы я увидел, как Святая склонилась над Луизой. Ее лицо под маской — на животе Луизы — было преисполнено всей чистоты разврата.

Сохраняя вялую серьезность в своем голосе, Тереза сказала мне почти любезно:

— Ты можешь просить ее о чем пожелаешь, все, что пожелаешь, она сделает все, что пожелаешь. Но если тебе страшно, уходи. Вот что она мне сказала.

— Тереза, — ответил я, — можно мне самому поговорить с ней?

— Может быть, — сказала мне она. — Но мне она ничего не сказала, и она в раздражении.

— Скажи ей, что я жду ее в соседней комнате. Я одеваюсь, но скажи ей, что я ее жду.

Через несколько мгновений я открыл дверь, в которую постучала Святая; на ней больше не было маски, но держала голову низко опущенной. Она сказала:

— Не уходите.

Я ответил нежно:

— Я уйду, но только с вами.

Она с ненавистью подняла голову и с презрением прошипела:

— Вы что, собираетесь меня вытащить отсюда? Я пожал плечами и сказал:

— Взгляни на меня. Я так сильно хочу тебя, что не знаю, как тебя взять…

Она поняла меня и, так же как и я, не зная, что делать, задрала подол, села на биде и стала подмываться. Я сказал ей:

— Приятно…

Она добавила:

— Теперь я тебя подмою. Снимай брюки.

Она встала, вытерла полотенцем у себя между ног, и я ей сказал:

— Дай я тебя вытру.

Позволив мне сделать это, она расстегнула мне ширинку.

Брюки упали к моим ногам.

Я снял их. Занял место Святой на биде. Она снова взяла мыло, намылила руки.

Когда она наклонялась, я поймал ее губы; ее раздувшийся язык заполнил мне всю глотку. От ее мыльных рук я тихо постанывал.

Я сказал ей:

— Давай будем пить… пока не станет плохо.

— Выйдем, — сказала она.

Она была совершенно голая под легким, едва прикрывавшим ее платьем. Я отвез ее на такси в темный бар, где мы безмолвно глотали виски. Святая шутливо расстегивала свое платье.