Ненависть - [20]

− Я видел твое истинное лицо сегодня ночью — Эйзе, ты же не ребенок, что ты хочешь от меня? Ответь…

Тварь упрямо наклонил голову, потом медленно сказал:

−Я не хотел, чтобы ты видел это. Просто сил не было удержать маску ночью — очень больно было.

Воин тихо спросил:

− Разведка? Да, Эйзе?!

Тварь надменно скривил губы:

− Если понял — убей… Мне все равно не вернуться — после того, что произошло, меня не примут.

Воин продолжил с трудом:

− Но на что рассчитывали… Или… просто так, как пойдет, вот так тебя бросили нам на мучения? Эйзе, разве так бывает?

Тварь вдруг засмеялся:

− А как же твои воины — из сотни выжило двое мальчишек, где остальные?

Ремигий в бешенстве вскочил:

− Зачем ты говоришь мне об этом? Мало тебе вчерашней ночи — ваши вырезали очередной наш разъезд. Сегодня мы их зароем в землю. Ты хочешь, чтобы я повторил все снова?

Эйзе зло, с ненавистью улыбнулся. Воин молча выбежал из палатки — еще немного, и он бы зарубил Тварь.

Опять отчаянная боль в груди. Словно тысячи стеклянных осколков вонзились в тело. Эйзе точно нашел точку, куда ударить жестокими словами. Наверное, долго учили, чтобы смог точно бить, понимать и смирять Имперского Наместника. Ярре осторожно подошел поближе, мягко сказал:

− Господин, солнце село — пора хоронить.

Воин машинально кивнул, пошел к уже насыпанному кургану. Убитые воины уже лежали на дне, на деревянном помосте, с оружием, накрытые ковром. Наместник что-то говорил, преодолевая боль, слава богам, что хоть тварей не поймали, чтобы потешить убитых их кровью…

Эйзе — ну с чего ты вдруг взбесился, почему так жестоко напомнил о погибших из моей сотни? Почему? Мышонок, что произошло? Он не мог понять. То, что он мальчишку жестоко оскорбил напоминанием о плене и его проигрыше, н не понимал.

Поминальная трапеза, долгая, с печальным списком всех имен погибших, перечислением их славных дел, которых не было… Они просто еще ничего не успели… Ярре постоянно взглядывал на воина, но молчал. Наместник был темнее тучи. И не погибшие воины были тому виной. Тварь… Ненависти не было — только боль. За что его ненавидеть, когда свои отдали на такую муку. Понятно, почему не покончил с собой сразу после пленения и потом — после насилия. Пережил позор, смог заговорить с Наместником и заставить его заботиться о себе. Смешной мышонок — он смог понять, что воин нуждается в привязанности, любви нежного и слабого существа. Отпустить его…

Воин, с трудом очнувшись, спросил вдруг:

− Ярре, почему ты не отпустил своего — ты же его жалел… Ярре?…..

Вина было выпито немало. И в палатку воин вернулся очень поздно, на завтра облаву отменили, день отдыха. Ложиться не стал, просто присел на пол, — хмель все-таки сказывался. Тяжело. Боль так и не ушла. И вдруг шевеление в углу Эйзе, мальчишка проснулся, встал с койки — он спал одетым, неуверенно подошел и вдруг со слабым всхлипом обнял воина. Ремигий шарахнулся в cторону от неожиданности, а мышонок со стоном вдруг прижался губами к щеке воина. Губы были солеными — он, видимо, плакал перед тем, как заснуть…

Наместник осторожно прижал его к себе:

— Эйзе, что случилось? Почему плакал?

— Я совсем плохой разведчик, господин, если ты так скоро понял, в чем дело. Я не хотел тебя обидеть — мои-то тоже погибли в этом же бою. Все было решено заранее, мы все знали, на что шли. Наши не пожалели, почему же ты пожалел — вы же звери, твари имперские…

Воин глухо ответил:

— Эйзе, я сильно пьян, поосторожнее в выражениях — могу не сдержаться. Скажи, правда, что после возвращения из плена — сжигают?

И почувствовал на шеке тихое дыхание — Эйзе отвечал ему:

— Да, правда…

Воин только крепче прижал мышонка к себе:

— Тогда не уходи. Я не хочу, чтобы ты погиб.

Эйзе тихо дышал ему в ухо — мышонок маленький. Боль уходила. Воин пошевелиться боялся, чтобы не спугнуть прижавшегося к нему Мыша.

— Ты знаешь, мне не нравится твое истинное лицо, но ты забавляешь меня в обличии мышонка.

Эйзе беспокойно завозился где-то у плеча воина, шепнул:

— Но почему ты видишь во мне мышь? Я не понимаю.

Воин осторожно повернул голову и попытался поцеловать его в щеку — Мыш с писком вывернулся, Наместник засмеялся:

— Что такое, радость моя? И ты — не мышь?

Эйзе тихо возился под рукой у воина, устраиваясь поудобнее. Отрицательно покачал головой:

— Нет, конечно, но удивительно, что ты можешь видеть и мое истинное лицо, и мою звериную форму. Хотя неправильную.

Воин вдруг с интересом спросил:

— Эйзе, но кто же ты тогда? Мне очень интересно.

Эйзе засмеялся, отрицательно покачал головой. Воин с трудом поднялся:

— Все, малыш, пора спать. Давай уложу.

Мышонок что-то пискнул, но воин понял, что он уже засыпает, поднял его на руки, донес до койки, уложил, укрыл одеялом. Мальчишка завозился под одеялом — стягивал с себя одежду, потом тихо спросил:

— Поцелуешь меня?

Воин растерянно ответил:

— Если позволишь.

Мышонок сонно пробормотал:

— Позволю. Да когда ты спрашивал?

Воин осторожно коснулся его солоноватых губ. Мальчишка удовлетворенно вздохнул, тихо задышал, засыпая. Воин с трудом поднялся с колен, та же беда, достаточно было крошечной ласки со стороны мальчишки, в паху опять возникла боль, жгучее тянущее ощущение. Тихо выругавшись про себя, Наместник лениво подумал: «Надо будет в крепости пройтись по борделям, ну, куда годится — один поцелуй в щечку, — и хоть насилуй мальчишку, терпеть просто невозможно…» Он-то прекрасно понимал, что возможно, что больше никогда не притронется к Эйзе насильно, — даже не из-за него, а из-за себя: страшно снова и снова чувствовать боль в груди, которую только Эйзе может забрать. Подошел к своей койке, лег поверх одеяла, — раздеваться было лень. Сон…