Ненаписанные страницы - [16]

Забубенная голова этот Сергей! Он смотрел в лицо жизни и не видел ее истинного лица. Той весной, когда они поженились, в донских степях сшибались стальными лбами русские и немецкие танки, земля под гусеницами темнела ржавой кровью, а Сергей читал Блока:

О весна без конца и без краю,

Без конца и без краю мечта!

Узнаю тебя, жизнь! Принимаю!

И приветствую звоном щита.

В августе сорок первого Костя писал с Южного фронта:

«Дорогие мои! В настоящее время жив и здоров, что вас главным образом больше всего интересует и что я могу вам написать. Правда, вас, наверное, интересует узнать подробнее обо мне, но для этого нужно иметь время, которого я не имею. Обо мне не беспокойтесь. Живите дружно, целую всех».

Только в самом конце вырвалась не мужская тоска:

«Ох, если бы ты, мама, знала, как я был рад, если бы получил от тебя письмо».

Через несколько дней где-то в Белополье Костя был убит.

Может быть, Сергей стихами Блока хотел ее, Веру Кострову, увезти от печали? А она холодно удивлялась, почему он ни разу не высказал желания пойти на фронт, ночью под огнем врага переплыть вплавь реку…

Незадолго до конца войны Сергей сказал, что уезжает с партией геологов в Башкирию искать залежи угля. Они вместе собрали в дорогу его вещевой мешок. Через много месяцев от него пришло письмо:

«Разведали богатые залежи. Здесь будет город заложен — Кемир-Тау! В переводе — угольная гора. Здесь

…наточив топоры,

Веселые красные люди,

Смеясь разводили костры.

Смолили тяжелые челны…

Река, распевая, несла

И синие льдины, и волны,

И тонкий обломок весла…»

Сегодня в письме не было стихов. Была проза:

«Переезжаем с партией на новое место. Часто прихварываю. И вообще все тускло».

Он начинал стареть, так и не став настоящим мужчиной.

Вера Михайловна медленно разорвала письмо, потушила свет и подошла к окну. В детстве, ночью, пробуждаясь от непонятных страхов, она неслышно подкрадывалась к окну и смотрела, как в вышине сияют в зрячем сне звезды, и страхи покидали ее. Можно было загадать заветное на счастье, протянуть в открытое окно руки и ждать, когда с неба упадет звезда. Поймать звезду ни разу не удалось. Она взрослела, переходила из класса в класс, но по-прежнему перед сном стояла у окна, все еще надеясь поймать свою звезду…

Ночь не смешивала на небе краски, а только оттеняла их. Вдали, колеблясь, разливалось красное зарево, словно в ночи за невидимым горизонтом вставало солнце.

«Чугун выпускают», — подумала Вера Михайловна и не заметила, как мысли ее устремились за крыши домов, к цеху, к Бартеневу. С его приходом открывались в людях разительные перемены. Сегодня мастер пятой печи Буревой пришел к Верховцеву, держа в руках бумажку с бартеневским вопросом: «Как сократить простои на ремонте?», и сказал: «Надо отдельные детали на ходу менять». Он тут же перечислил, какие это детали и что для этого надо сделать.

Конечно, люди и раньше старались, не жалели себя в работе, но теперь это старание все больше начинало принимать характер творчества. А сама она разве осталась прежней? Ее мозг приобрел почти ощутимую упругость, сосредоточившись каждой клеточкой на решении проблемы с горючестью кокса. А Верховцев? Он помогает ей, он теперь цеховой конструктор — разрабатывает новые узлы печи в связи с переводом на высокое давление.

…Она много позднее узнала, какие бурные подводные течения приходилось тогда преодолевать Бартеневу. Мы любим клокочущие реки за их неукротимую силу, энергию. Но не любим попусту клокочущих людей. Таким клокочущим был Дроботов. При старом начальнике Лешеве Дроботов и Барковский всегда были на виду. На рапортах, собраниях они щеголяли остроумием, подчеркивали свою значительность. Бартенев сразу определил их заурядность и не старался скрыть этого. Теперь Дроботов и Барковский почти не появлялись в «хранилище идей», но зачастили к Лотникову. Лотников с упрямой подозрительностью относился к людям, цеплялся за каждую мелочь, придавая ей характер особой, политической важности. Все, что не укладывалось в его понимании, представлялось ему угрозой общему и его личному благополучию.

Человек оговорился, неудачно пошутил, из-за трамвая опоздал на работу — Лотников все тщательно собирал и записывал. Если раздавался на собрании голос критики против него, Лотников пускал в ход свою книжечку. Он называл точные даты, часы, когда критикующий его человек действовал в своей жизни опрометчиво. Эта неопровержимая точность ударяла по человеку, как струя холодного душа. Выступающий растерянно замолкал и начинал мучительно вспоминать, что нечто подобное с ним действительно было, но где, когда, при каких обстоятельствах — этого он не мог вспомнить.

— Прилипчивый человек, — говорил о нем мастер Буревой.

В Бартеневе Лотников сразу почуял человека, которого не возьмешь на испуг. С той памятной встречи в столовой он насторожился и начал тщательно собирать все, что можно было использовать против нового начальника при удобном случае.

Однажды он почувствовал, что фактов у него достаточно, и появился в кабинете Бартенева. Угловатый, с крупными чертами лица, он исподлобья смотрел на Бартенева. Тот выжидательно молчал, пытаясь понять, что могло привести к нему этого человека.