Немой - [52]

— К старосте! — рявкнул взбешенный и униженный отец. — Дети родителей тузят.

— К старосте! — вторил ему сын. — Родители детей в грош не ставят.

И оба отправились в путь. Да только староста жил на другом конце деревни, и Габрёнисы, которых называли уменьшительно Габрёкасами, захотели по дороге закурить: встав друг против друга и жутко сопя, принялись они набивать свои люльки. А когда набили, то прикурили из экономии от одной спички. И стоило им глубоко затянуться, как злость у обоих и прошла… Габрёкас-сын поцеловал руку Габрёкасу-отцу, и оба они на базар так и не поехали.

Все это похоже на предание. Хотите — верьте, хотите — нет. Может, это очередной плод творчества вадувичан, желающих поддеть соседей. Однако история эта очень характерна для крестьян из Пузёниса. Люди эти и впрямь были нрава покладистого и мирного, не помышляли о мести, и отличали их не хмурость и озабоченность, а разговорчивость да веселость, неизменно добродушный настрой, — именно он, а не люлька, так красил их лица.

Жители Пузёниса тоже были мастаки сочинять байки о соседях, и любо-дорого было их послушать. А уж говорили, точно конфетку сосали — так смаковали свой рассказ, так растягивали согласные, будто те были тройные.

Пузёнцы, на первый взгляд, были такие же, как и остальные вадувичане, и в то же время не такие: они представляли собой как бы своеобычное племя на обособленном острове среди вод и болот или непроходимых лесов, хотя ни вод, ни лесов вокруг не было. Просто-напросто тут определилось безмятежное захолустье, только и всего, хотя через их поле и пролегал вполне приличный большак, по которому плыли потоки нездешних людей в костел и на базар.

С большака деревню Пузёнис не было видно: она находилась гораздо выше. Не на горе — гор тут нет, а на самой вершине крутого косогора, спускавшегося в очень глубокую и очень широкую долину. А коль скоро недоступна она была взору проезжавших мимо, то и имени ее не было на их устах. Никому не было дела до того, кто там живет наверху, на равнине, таковы ли они, как все, теми ли радостями и горестями живут, теми ли терзаются страстями, что овладевают людьми на счастье или погибель.

И жили себе пузёнцы, как и прочие живые твари, своей жизнью, подобно мышкам в своей норке, чибисам в своем болотце, что под горкой, или остальным гражданам Российской империи. Никто еще не раскрыл им глаза и не сказал: посмотрите, оглянитесь вокруг, стряхните дремоту! Поднимите революцию или что-нибудь подобное. Глядите же: Россия, захватившая тысячи километров окраины, толком их не использует и жизнь в них не вдыхает!

Эти призывы прозвучали несколько позже, а между тем жители Пузёниса ничем не отличались от мышей и прочих тварей. Мало этого было, зато иногда хватало с лихвой: когда страсти не обходили деревню стороной. А для Пузёниса страсти — ужасное дело, как и для любой мышиной норы. Пузёнис, не хуже мышиной норы, может дать темы для создания потрясающих трагедий. Скажем, один умник придумал крайне варварский способ уничтожения мышей — убивать только самок: когда их стало меньше, самцы сами себя умертвили. Разве эта трагедия недостойна пера большого писателя? Тот, кому удалось бы описать бедствие мышей, заставил бы содрогнуться мир.

К сожалению, я могу внести свою лепту в уголовную хронику лишь описанием одной разыгравшейся между самцами трагедии, которая как гром средь ясного неба потрясла деревню Пузёнис и широко прославила ее.

ДВА ДРУГА

Оба приятеля, Йонас Буткис и Казис Шнярва, подобно своим односельчанам, были жилистыми парнями, среднего роста, конопатыми, с характерными носами, голубыми задорными глазами, открытыми лицами и округлыми, наподобие палицы, головами. Не богатыри, однако дюжие здоровяки-землепашцы.

Йонас Буткис был единственным сыном в семье. Выпустив своих целомудренных дочерей в люди, отец умер, как и положено христианину, правда, не успев дожить до преклонных лет. Не помогли ему и травы жены Аполлонии, которые были такими чудодейственными для других! Вдова поначалу голову потеряла: рыдала, убивалась, будто не зная, чем заняться дома. Однако понемногу успокоилась, заметив, что хозяйство не приходит в упадок, что ее Йонялис уже вырос: степенный, воспитанный на обычаях прихода и деревни мужик. Не в его правилах было торчать целыми днями на базаре или сидеть в корчме да слушать пустопорожнюю болтовню. Слишком сильна в нем была мужская закваска, чтобы прислушиваться к бабьим пересудам. В чужие дела он не совался, да его понапрасну и не тревожили, вот и отдавал он целиком всю свою душу хозяйству, скотине да полю. Семейные дела уже уладил, долгов отец не оставил, так что все шло по той же ровной борозде, как и при блаженной памяти отце. Безземельный люд почитал за честь поработать у Буткисов, ждал только приглашения. Мать была еще женщина крепкая, хозяйство вела добротно, домочадцев одевала изысканно, не хуже барчуков, оттого у Буткисов жилось вольготно, как у Христа за пазухой.

Буткене после смерти мужа все свое сердце отдала сынку-хозяину. Словом, любила его так, как и положено матери любить хорошего сына: Йонас ни разу не причинил ей душевной боли, и она безотчетно уважала его как мужчину, главу дома, целиком полагаясь на его сметливость. Своего хозяйственного сына она называла уменьшительным именем — Йонюкас, однако в торжественных случаях или в особые часы — а их случалось все больше — стала вроде смущаться оттого, что продолжает считать сына ребенком. И тогда величала его полным именем — Йонас. Йонасу это доставляло особое удовольствие, точно он получал похвальную грамоту за какое-нибудь увенчавшееся заметным успехом хозяйственное предприятие. Тогда он вырастал-поднимался в собственных глазах, думая при этом, как все-таки умна его хозяйка-мать и какая благодать жить с ней, делить вместе горести и заботы.