Нелюдь - [7]

Ван Эрлик отбросил простыню и резко сел на кровати. И тут же тело сверху вниз вспорол клинок боли – колени пирата подогнулись, он рухнул на пол, подставил руку, чтобы уберечь голову, и новая боль была уже не клинком, а волной, океаном, накрывающим пловца с головой и бьющим его о камни.

Боль отпускала минут пять. Ван Эрлик, мокрый, сидел спиной к стене, откинув голову и вытянув перед собой руки. На них красовались нейронаручники. Любое резкое движение – и соответствующий импульс твоей нервной сети транслируется браслетом и возвращается обратно болью. Чем быстрее движение, тем острей боль.

А он, ван Эрлик, двигался очень быстро. Встав так осторожно, будто он был стеклянный, ван Эрлик повернулся лицом к коробочке голопроектора и расстегнул мотню.

Император зашипел и погас.

Стальная стена за спиной пленника отъехала в сторону.

Ван Эрлик неторопливо повернулся. Около растворившейся диафрагмы двери стояли двое «боевых хамелеонов». Камуфляжный режим был отключен, комбинезоны сияли ослепительной белизной, которая, по мнению Службы Идей, должна была означать необычайную чистоту помыслов Службы Опеки. Но для любого, хоть немного разбирающегося в биочипах, она означала просто один из режимов работы комбинезона-перевертыша.

У «хамелеона», стоявшего справа, на плечах были нашивки курсанта Высшей Школы Опеки. Ему было лет шестнадцать, не больше – возраст, в котором на патриархальном Харите уже становились мужчинами, а в более индустриальных обществах еще только заканчивали школу. У него был пухлый детский подбородок и глаза цвета арморпласта.

– Что ж вы императора-то в карцере держите, – спросил ван Эрлик, неторопливо застегивая ширинку.

Курсант ничего не ответил, а другой «хамелеон», постарше, вынул из кобуры станнер и, нацелив его чуть ниже пояса, сказал:

– Вылижи.

Ван Эрлик молча ударил его. Когда знаешь, что боль придет, ее можно немного контролировать, и удар получился довольно внушительный, сержант отлетел к переборке метра на три, а ван Эрлик рухнул на пол, подкошенный серебряным хлыстом боли. Сержант вскочил мгновенно и поддел заключенного ногой в живот, ван Эрлик заорал, и, когда пират уклонился от следующего пинка, боль от быстрого движения оказалась куда сильней боли от удара.

– Прекратить!

Ван Эрлик медленно приходил в себя. Он сидел на полу, запястья, схваченные нейронаручниками, пылали так, словно их сунули в реактор.

– Что вы себе позволяете, сержант? – резко сказал курсант Школы Опеки.

И, повернувшись к ван Эрлику:

– Два часа назад ты убил его сына.

Ван Эрлик молча посмотрел на сержанта. Красные лопатообразные руки, торчащие из белоснежных рукавов, были усеяны шрамами от плавиковой кислоты. Преданность – дорога с двусторонним движением. Трехтонный мешочник считал врагами всех, кроме своего воспитателя. Чтобы добиться такого эффекта, мешочника не оставляли ни на секунду. Поводырь лоеллианина тоже не имел в жизни ничего – ни семьи, ни детей, ни друзей, – одну только выросшую в его ладонях клетку, превратившуюся в черную тушу, с которой он ел, спал, жил и разговаривал настолько, насколько туша его понимала.

– Жаль, что не тебя, – отозвался ван Эрлик.

Курсант ничего не ответил пленнику. Детские пухлые губы обиженно дернулись.

* * *

Сфинктер лепестковых дверей разошелся бесшумно – ван Эрлик, зажатый между конвоирами, шагнул в залитый ослепительным светом медотсек.

Шуршали, как мыши, приборы, в воздухе над командным столом сновали кривые и числа, и у человека за столом были белые волосы с черными кончиками и глаза с характерным фиолетовым просверком, выдававшим уроженца столичной Митры. На белом кителе сверкали серебряные погоны, на груди – алый трилистник. Медаль «За доблесть и принца Севира», выпущенная в считаных экземплярах после войны. По официальной формулировке, медаль вручалась «не токмо за героизм и храбрость, но ежели отличившийся совершил нечто, приблизившее час победы над чудовищами, или действиями своими способствовал устранению смертельной для человечества угрозы». Всего медалей было роздано двести тринадцать штук, к каждой полагались сорок тысяч гектаров земли на планете рождения. Если присмотреться, было видно, что ровные полоски погон слегка шевелятся: параживая ткань. Технология локров.

Но не человек приковал к себе внимание ван Эрлика.

Вдоль левой стены медотсека, отражаясь в гроздьях экранов и слепя глаза зеркальными гранями, стояли тринадцать саркофагов с включенной системой искусственного жизнеобеспечения. Посверкивали зеленые огоньки, свидетельствуя об исправной работе оборудования, и время от времени над командным столом вместо цифр и кривых возникало чье-то запрокинутое, без кровинки, лицо.

Тринадцать саркофагов, которые в любой момент могут превратиться в тринадцать фобов. Тринадцать выживших членов его команды.

Позвоночник ван Эрлика заледенел.

Стажер усадил ван Эрлика в кресло напротив командного пульта и захлопнул тяжелые захваты на руках и ногах. В грудь впились присоски датчиков. Напоследок курсант снял нейронаручники, повернул правую руку ван Эрлика ладонью кверху и всадил в вену тонкий волос детектора.

В ходе допроса сотни датчиков проанализируют реакции пленника; прочтут все, что можно прочесть, и часть того, что прочесть невозможно. Ван Эрлик не сомневался, что запись допроса будут изучать снова и снова, хотя основные данные сидящий перед ним человек мог видеть уже сейчас. Ван Эрлик не думал, что изучение записи много добавит сидящему перед ним человеку. Он наверняка читал приборы в реальном времени.