Неловкий вечер - [63]

– Жевательную резинку, которая не теряет вкус.

– Это невозможно, – говорю я.

– Нужно быть сладкой и оставаться сладкой всегда.

– Или просто меньше жевать.

– В любом случае нельзя быть слишком липкой.

– Моя жвачка всегда быстро теряет вкус.

– Просто ты жуешь как корова.

Я думаю о матери. Она делает так много жевательных движений в день, должно быть, ее челюсти находятся в ужасном напряжении, а ужасное напряжение – это одна из причин спрыгнуть с силосной башни или разбить ртутный градусник, которым она измеряет температуру сыра, и проглотить ртуть. Отец нас с детства предупреждал, что ртуть – быстрая смерть, так он говорил. Так я и узнала, что можно умереть медленно или быстро, и у каждого способа есть свои преимущества и недостатки.

Я стою позади Ханны и прижимаюсь головой к ее ветровке. Ее дыхание спокойно.

– Когда мы уедем? – спрашивает она.

Холодный ветер продувает мою куртку насквозь. Я дрожу.

– Завтра после полдника.

Ханна не отвечает.

– Ветеринар говорит, что я готова, – говорю я.

– Да что он об этом знает? Он видит только готовых животных. Тех, что не готовы, забивают.

Голос Ханны внезапно звучит горько. Она ревнует? Я кладу руки ей на бедра. Один толчок – и она упадет в озеро. Тогда я смогу понять, как Маттис оказался под водой, как это вообще могло произойти.

И я это делаю. Толкаю ее с валуна в воду, смотрю, как она уходит в глубину и снова всплывает, барахтаясь, ее глаза широко раскрыты от страха и похожи на две черные рыбацкие лодки. Я кричу ее имя: «Ханна, Ханна, Ханна», но ветер разбивает слова о валуны. Я встаю на колени у кромки воды, чтобы вытащить ее за руку. После такого ничего уже не будет как раньше. Всем своим весом я лежу на мокрой сестре и повторяю: «Не умирай, не умирай». Мы встаем, только когда церковные колокола звонят пять раз. У моей сестры отовсюду капает вода. Я беру ее за руку и крепко сжимаю, как влажное кухонное полотенце. Мы пусты, словно банка из-под печенья с изображением королевы Беатрикс на столе для завтрака, которую мы когда-то выиграли в лотерее почтовых индексов, и никто не сможет нас наполнить. Ханна поднимает сумку для ночевок. Ее тело трепещет так же сильно, как красно-белый ветроуказатель, который висит рядом с мостом. Я почти забыла, как ехать на велосипеде, как добраться до дома. Я больше не знаю, куда нам идти, Земля Обетованная на той стороне вдруг превратилась в потертую открытку.

– Я поскользнулась, – говорит Ханна.

Я качаю головой, упираюсь кулаками в виски, прижимаю костяшки к коже.

– Да, – повторяет она, – и не о чем больше говорить.

9

В ту ночь мне снова снились лихорадочные сны, но на этот раз о моей сестре. Она каталась на коньках по озеру, сложив руки за спиной и раздувая в стороны облака впереди себя. Преподобный Рэнкема припарковал свой «Фольксваген» у канавы, фары машины освещали лед. Освещенная зона очертила размер круга, в котором Ханне позволено двигаться. На капоте сидел Рэнкема в черном облачении и капюшоне, на коленях у него была Библия. Все вокруг побелело от снега и льда.

Затем внезапно фары начали медленно двигаться в мою сторону. Я не человек, а складной стульчик-опора для катания на коньках, стоящий у пристани. Никому больше не нужно на меня опираться. Мои ножки замерзли, а спинка скучает по чужим ладоням. Каждый раз, когда Ханна проезжает мимо и я слышу скрип ее коньков по льду, я хочу закричать на нее. Но стулья кричать не умеют. Хочу предупредить ее о коварных прорубях, но стулья не умеют предупреждать. Хочу удержать ее, прижать к своим перекладинам, посадить к себе на колени. Каждый раз моя сестра бросает на меня короткий взгляд. Ее нос красный, и она в отцовских наушниках: мы иногда их надеваем, когда хотим, чтобы его руки обняли наши холодные сердца. Я хочу сказать ей, как сильно я ее люблю, так сильно, что моя спина, то есть спинка стула, на мгновение начинает светиться, и дерево становится теплым, как если бы на нем целый день кто-то сидел. Но стулья не умеют говорить, как сильно они кого-то любят. Никто не знает, что это я: Яс, замаскированная под складной стульчик. Вдалеке мимо проскальзывает несколько лысух. Меня успокаивает, что птицы не проваливаются под лед, хотя моя сестра весом с тридцать пять лысух по меньшей мере. Когда я снова смотрю на лед, то вижу, как Ханна выкатывается из освещенной полосы и исчезает из поля зрения. Рэнкема начинает сигналить, фары мигают. Желтая шапка моей сестры медленно опускается, как заходящее солнце. Я не хочу, чтобы она утонула. Я хочу стать шилом для льда, просверлиться внутрь нее, пригвоздить себя к ней. Я хочу спасти ее. Но стулья не умеют спасать. Они умеют только молчать и ждать, пока кто-нибудь сядет на них отдохнуть.

10

– Где в землю воткнуты ветки, там ловушки для кротов, – говорит отец и вручает мне острую лопату. Я хватаюсь за середину ручки. Мне жаль кротов, жаль, что они попали в ловушку в темноте. Я такая же, как они: днем становится все темнее и темнее, и вечером я не вижу даже собственной ладони перед носом – мои глаза так же глубоко утонули в коже, как и у этих пушистых зверьков. Я просто копаю повсюду вокруг себя, выворачивая то, что мы закопали под дерном. Сегодня утром я включила свой ночник-глобус на прикроватном столике, на мгновение увидела вспышку света, а затем снова стало темно. Я снова нажала на выключатель, но ничего не произошло. На мгновение мне показалось, что с глобуса схлынул океан – моя пижама была насквозь мокрой и пахла мочой. Я задержала дыхание и подумала о Маттисе. Сорок секунд. Затем я снова вдохнула свежий воздух и вскрыла глобус. Лампочка была цела. Я мельком подумала: это тьма, последняя казнь египетская. Тогда у нас будет полный набор. Вскоре я прогнала эту идею.