Нелегкий флирт с удачей - [35]

Чувствовалось, что «Мастера и Маргариту» он не перечитывал давно.

— Ладно, если что, считайте меня коммунистом. — Женя осторожно пригубила и, сделав решительное лицо, вдруг махнула одним глотком. На глазах у нее выступили слезы, она вздрогнула и, сразу же порозовев, с волчьим аппетитом накинулась на еду. — Кажется, жить буду. А ты? Налить?

— Если выпью, точно угробят. — Вспомнив о «Занзибаре», Прохоров помрачнел. — Послезавтра такая заруба.

— А я за тебя приду поболеть. — Спирт на свежем воздухе действовал стремительно, и улыбка на Женином лице становилась все шире. — Окажу моральную поддержку.

Букву «м» она произнесла не совсем внятно.

— Ты давай ешь. — Серега внимательно глянул на сотрапезницу и, убрав «воровайку» подальше, принялся шелестеть фольгой. — Вот, смотри, как вкусно, крылышко.

— Странная тварь курица, — после спирта у Жени вдруг обнаружилась склонность к философии, такая же явная, как и к красноречию, — вроде бы птица, а не летает. Так и вы, мужики, с виду люди, а по сути своей скоты. — Она тряхнула головой и с аппетитом обглодала косточку. — Уж я-то знаю, насмотрелась. — Заметив снисходительную улыбку на Серегином лице, Женя фыркнула и обиженно надула губы. — Начиная с отчима своего разлюбезного. Гад был редкостный. Членкор, герой труда, а как мамаша отвернется, все норовил то за попку ущипнуть, то по письке погладить, то за грудку подержаться. И все с улыбочкой, про него так и говорили в институте: «Директор у нас весельчак, душа-человек». А вот когда трахал меня в первый раз, не улыбался, рычал от злости, я ему тогда все щеки расцарапала. Глупенькая была, двенадцать лет, надо было в глаза вцепиться. Бросилась я к мамаше, а она была дама не простая, кандидат наук и завлаб. В институте, где отчим директорствовал. Она мне и говорит по-простому, мол, дурой, дорогая дочка, не будь, ничего такого страшного не случилось. Уже не маленькая, пусть уж лучше Эдуард — Эдуардом эту сволочь звали, — чем какой-нибудь хиппи сопленосый. Эдуард это основа нашего с тобой благополучия. Вот так мы и прожили шесть лет, папа, мама, я — советская семья.

Женя неожиданно рассмеялась, но получилось как-то невесело.

— А когда мне стукнуло восемнадцать, выдали замуж. Уж такого орла подыскали, мамашиными стараниями. Вдовец, полковник. Мент поганый. Этот за п…у не хватал, ему главное было пожрать и выпить. Вылакает бутылку «Зубровки», вареным язычком заест и на боковую, только слюни вонючие по подушке. А еще у него заместитель был, капитан, высокий такой, ладный, все заглядывался на меня, как кот на сметану. Но — облизнется, глазом сверкнет, и все, супруга прямого начальника как-никак. Взгляд жадный, наглый, так и раздевает догола.

Женя вытащила из кармана пачку «Данхила», зажигалку и, не глядя на Серегу» как бы игнорируя его присутствие, закурила, весьма умело.

— Сослуживцы пьяницы, жены ментовские глупы как пробки, не жизнь — тоска собачья. Я как раз в то время и обзавелась искусственным членом — природа, знаешь ли, своего требует. А потом мой правоверный вдруг попер в гору — генерал, замначальника управления, круче крыши. Новая квартира, новая машина, шубу мне купил горностаевую, — как представлю, сколько на меня зверья извели, тошно становится. Денег куры не клюют, муженек мой только коньяк «KB» трескает, и вдруг раз — все закончилось. Суд, расстрел, конфискация, и снова я к мамаше на порог — здрасьте, ваша блудная дочь вернулась. Больше всех Эдуард обрадовался и ну давай подбивать клинья. А мамаше это уже совсем не в кайф — шум, крик, скандалы. Кончилось тем, что выменяли мне комнатуху в старом фонде, катись, мол, сука блудливая. Я и покатилась. Коммуналка, коридор метров сто, на одном конце сортир, на другом кухня, а между ними с полсотни комнат. Ванны нет, вечером швырк с чайником из кухни, помоешься кое-как, швырк в сортир таз выливать. А чтобы с голоду не сдохнуть, учила я тогда детишек народному танцу, я ведь ликбез балетный закончила, не знал? Так вот, к вопросу о мужиках. — Женя поискала взглядом емкость со спиртом и, разочарованно вздохнув, потянулась за куриной грудкой. — Однажды вечером звонок. Открываю — на пороге капитан, заместитель мужа моего убиенного. Только на мента уже не похож. На шее цепь в два пальца толщиной, в одной руке сотовая труба, в другой пакет, из которого хвост ананасовый выглядывает. Здравствуйте, говорит, Евгения Александровна, я вот из тюрьмы вышел, пообтерся немного и к вам. Забыть не могу, засел ваш светлый образ в моем сердце занозой. А взгляд уже не наглый, глаза снулые какие-то, мутные… Надо было бы выгнать его взашей, к чертовой матери, а с другой стороны — что теряю-то? Тоска, скука собачья, жизнь мимо проходит. Вот я и кивнула, ладно, мол, проходите, чаю попьем. Как же, попили чаю.

Обжегшись, Женя выронила истлевшую до фильтра сигарету, прикурила новую. Взгляд ее, блуждающий в зеленой дали, был полон презрения.

— Только в комнату вошли, он накинулся как бешеный, привязал к кровати и трахал всю ночь. А утром говорит: «Со мной будешь жить, иначе „поставлю на хор", а потом в рабство продам в Чечню». Заставил вещички собрать, отволок в свой «мерседес» и повез за город, под Зеленогорск. Коттедж у него там был, в четыре этажа… Вздумаешь бежать, говорит, достану, а там не обижайся. И вот после генерала стала жить я с капитаном, да еще с отставным. Его Леней звали. Леня Хрящ, из ментовской братвы. Всего как грязи, а жизни никакой. Что ни вечер — капитан на рогах, а я словно у врача на приеме, то у гинеколога, то у проктолога, то у обоих сразу. Утром, конечно, в ногах валяется, кричит, прости, зазной