Нексус - [77]

— Кто его знает! Может, и есть. Во всяком случае, стесняться этого не стал бы.

Воцарилось неловкое молчание.

— Поверь, в моих словах не было никакого намека, — сказал я наконец.

— Я знаю, — отозвалась Мона. — Не бери в голову.

— Еще они здорово играют в шахматы. — Я говорил как бы сам с собой. — И любят делать подарки, ты заметила?

— Может, сменим тему?

— Как хочешь! Извини. Мне они просто нравятся. Не знаю почему, но когда я знакомлюсь с настоящим евреем, мне кажется, что я дома.

— Просто они сердечные и великодушные — как и ты, — сказала Мона.

— А я думаю, потому, что они древний народ.

— Тебе надо было родиться в другой стране, Вэл. Не в Америке. Ты находишь общий язык со всеми, кроме своих соплеменников. Ты отщепенец, Вэл.

— А ты? Ты тоже не очень уютно себя здесь чувствуешь.

— Это правда, — ответила она. — Заканчивай поскорее роман и сбежим отсюда. Мне все равно, куда мы поедем, но сначала ты должен увидеть Париж.

— Согласен! Но мне хочется повидать и другие города… Рим, Будапешт, Мадрид, Вену, Константинополь. И в твоей Буковине побывать хочется. А еще в России… в Москве, Петербурге, Нижнем Новгороде… Представь, пройтись по Невскому проспекту… там, где ходил сам Достоевский! О таком можно только мечтать!

— Все в наших руках, Вэл. Мы можем ехать куда хотим… никто нам не помешает.

— Ты правда так думаешь?

— Не думаю, а знаю. — И вдруг, повинуясь внезапному порыву, выпалила: — Интересно, где сейчас Стася?

— А ты не знаешь?

— Конечно, не знаю. С тех пор как вернулась в Америку, не получала от нее ни строчки.

— Не переживай. В конце концов она объявится. В один прекрасный день будет стоять на твоем пороге как миленькая!

— В Европе она стала совсем другой.

— В каком смысле?

— Даже не знаю. Просто другой. Более нормальной, что ли. Ей нравились определенные мужчины. Вроде того австрийца, о котором я тебе рассказывала. Она считает его благородным, внимательным и терпимым.

— Как ты думаешь, у них что-нибудь было?

— Кто знает? Они ни на минуту не разлучались, словно были влюблены друг в друга по уши.

— Словно? Как это понять?

Мона заколебалась, а затем произнесла пылко, будто эта мысль причиняла ей боль:

— Женщина не может влюбиться в такого мужчину! Ни одна! Он заискивал перед ней, полностью покорился ее воле. И ей это нравилось. Возможно, с ним она почувствовала себя женщиной.

— Не похоже на Стасю, — сказал я. — Ты думаешь, можно до такой степени измениться?

— Не знаю, что и думать, Вэл. Мне просто грустно. Я потеряла близкого друга.

— Чушь! — возразил я. — Друга так просто не потерять.

— По ее словам, у меня слишком развит собственнический инстинкт, слишком…

— Возможно, он проявился в общении с ней.

— Никто не понимает ее лучше, чем я. Мне хотелось только одного — видеть ее счастливой. Счастливой и свободной.

— Так говорят все влюбленные.

— Это выше любви, Вэл. Гораздо выше.

— Что может быть выше любви? Разве любовь не высшая ценность?

— Думаю, у женщин все немного иначе. Мужчинам трудно это понять.

Боясь, как бы наша дискуссия не переросла в спор, я постарался направить ее в другое русло. Пришлось даже притвориться голодным. К моему удивлению, она сказала, что тоже хочет есть.

Мы вернулись в нашу квартиру и устроили целое пиршество — pate de foie gras [69], холодная индейка, салат, — запивая все эти деликатесы отличным мозельским вином. Вдруг я почувствовал неудержимое стремление сесть за машинку и начать наконец писать по-настоящему. Чем был вызван это порыв? Нашим разговором, перспективой путешествия, встреч с удивительными городами… перспективой новой жизни? Или тем, что удалось помешать нашему разговору перерасти в ссору? (Стася — такая деликатная тема.) А может, причиной было знакомство с этим евреем, Сидом Эссеном, всколыхнувшее наследственную память? Или всего лишь удобство нашего жилья, чувство защищенности, уюта, настоящего семейного очага? Когда Мона убирала со стола, я произнес:

— Если б научиться писать, как говоришь… писать, как Горький, Гоголь или Кнут Гамсун.

Она подарила мне взгляд, которым матери смотрят на лежащего у груди ребенка.

— Зачем тебе писать, как они? Пиши, как Миллер, — будет гораздо лучше.

— Если бы я мог так думать! Бог мой! Разве ты не знаешь мою беду? Я — хамелеон. Если восхищаюсь писателем, сразу же начинаю ему подражать. Научиться бы подражать себе!

— Когда ты покажешь те страницы, что уже написал? — спросила Мона. — Мне не терпится их прочитать.

— Скоро, — ответил я.

— Они о нас?

— Думаю, да. А о чем еще я могу писать?

— О чем угодно, Вэл.

— Это ты так думаешь. Ты никогда не осознавала мои реальные возможности. Что ты знаешь о борьбе, что я постоянно веду? Иногда мне кажется, что я потерпел полное поражение. Удивляюсь, почему я вообще решил, что могу писать. А вот всего лишь несколько минут назад я писал как сумасшедший. Разумеется, мысленно. Стоит сесть за машинку, и я сразу становлюсь истуканом. Это удивляет меня. И раздражает. А знаешь ли ты, — продолжал я, — что Гоголь в конце жизни ездил в Палестину? Странный он все же тип, этот Гоголь. Можешь представить, что такой вот сумасшедший русский умирает в Риме? Интересно, а где умру я?