Нексус - [36]

— Фу-ты ну-ты! Однако по части добывания денег его гением не назовешь.

— Вэлу не надо думать о деньгах, — быстро отреагировала Мона. — Это мое дело.

— Ты трудишься, а он в это время сидит дома и марает бумагу. — Яд уже изливался вовсю. — Ты, красивая молодая женщина, должна работать. Времена изменились. Когда я была девочкой, мой отец гнул спину с утра до вечера. Он был кормильцем семьи. Он не ждал прилива вдохновения… не считал себя гением. А просто заботился о том, чтобы дети были здоровы и счастливы. У нас не было матери… она не выходила из психиатрической клиники. Но у нас был отец, и мы боготворили его. Он был нам и отцом, и матерью. Мы ни в чем не знали отказа. — Мать выдержала паузу, чтобы ее слова произвели должное впечатление. — А вот он, — она кивнула в мою сторону, — этот гений, как ты его величаешь, слишком ленив, чтобы работать. Он ждет, чтобы о нем позаботилась жена… а ведь у него есть еще бывшая жена и ребенок. Если бы литература кормила его — я бы и слова не сказала. Но писать в стол, ничего не получая за свой труд, — вот этого мне не понять.

— Но, мама… — начала было Мона.

— А может, прекратим разговор на эту тему? — предложил я. — Каждый раз мы его заводим. А толку никакого. Не думаю, мама, что ты меня поймешь. Но то, что я сейчас скажу, ты должна понять… Твой отец не стал первоклассным портным за один день. Ты сама рассказывала мне, как долго он ходил в учениках, колесил по Германии в поисках работы, а потом, чтобы избежать службы в армии, перебрался в Лондон. В литературе все то же самое. Нужны годы, чтобы отточить мастерство. И еще долгие годы, чтобы добиться признания. Твой отец шил пальто на заказ — ему не приходилось таскать его повсюду и предлагать в надежде, что кому-то оно понравится и его купят…

— Все это одни разговоры, — сказала мать. — Наслышалась. — Она встала, чтобы идти на кухню.

— Подождите, — остановила ее Мона. — Послушайте меня, пожалуйста. Мне хорошо известны недостатки Вэла. Но я знаю и другое. Он не праздный мечтатель и умеет работать. Думаю, он нигде не смог бы трудиться так плодотворно, как за письменным столом. То, что вы называете маранием бумаги, — его призвание. Для этого он создан. Хотелось бы мне тоже иметь призвание — иметь цель и стремиться к ней всем сердцем, иметь то, во что веришь безусловно. Видеть, как он работает, — огромная радость для меня. Когда он пишет, это другой человек. Иногда даже я не могу поверить, что это все тот же Вэл. Он становится таким серьезным, сосредоточенным, ничего не видит и не слышит… У меня тоже был хороший отец, и я его очень любила. Он тоже хотел стать писателем. Но у него была слишком трудная жизнь. Ему приходилось содержать большую семью, мы были бедными иммигрантами. Мать была очень требовательна. Отца я любила больше, чем мать. Может быть, потому что он был неудачником. Но я его таким не считала. Понимаете? Я любила его. И мне было все равно, добился он чего-нибудь или нет. Иногда он, как и Вэл, изображал из себя клоуна…

Здесь мать вздрогнула, с любопытством посмотрела на Мону и только произнесла: «О!» Очевидно, никто еще не затрагивал при ней эту черту моей личности.

— Мне известно, — сказала она, — что у него есть чувство юмора, но… клоун?

— Мона просто так выразилась, — решил поправить дело отец.

— Нет, — упрямо настаивала Мона, — именно… клоун.

— Никогда не слышала о писателе, который был бы по совместительству еще и клоуном, — вот такое идиотское замечание выдала мать.

Здесь всякий закончил бы спор. Всякий, но не Мона. Ее въедливость поразила меня. И еще — серьезность, с какой она отстаивала свою точку зрения. (А может, она просто использовала подвернувшуюся возможность продемонстрировать свою преданность?) Во всяком случае, я решил ей не мешать. Лучше прямой разговор, чем вечные многозначительные умолчания. Это как-то взбадривало.

— Когда он паясничает, — пояснила Мона, — это означает, что он глубоко задет. Он ведь очень чувствительный. Даже слишком.

— А мне казалось, он достаточно толстокожий, — сказала мать.

— Вы шутите? Я не встречала более ранимого человека. Все истинные художники таковы.

— Она права, — согласился отец. Наверное, он подумал о Рескине или о бедняге Райдере, чьи пейзажи действительно производят нездоровое впечатление.

— Послушайте, мама, для меня не важно, сколько пройдет времени, прежде чем Вэла признают. У него всегда буду я. И я не допущу, чтобы он страдал или голодал. — (Я почувствовал, как мать вновь напряглась.) — Я помню, что стало с моим отцом, и не позволю, чтобы то же самое случилось с Вэлом. Он будет делать что хочет. Я верю в него. И буду верить, даже если весь мир ополчится против него. — Она надолго замолчала, а затем продолжила еще более серьезно: — Почему вы так не хотите, чтобы он писал? Это недоступно моему пониманию. Не из-за того же, что он не может заработать себе на жизнь сочинительством? Ведь это наши проблемы — его и мои. Не хочу вас обидеть, но все же скажу: если вы не поддержите его стремление писать, то можете потерять сына. Не зная этой стороны его жизни, вы никогда не поймете его полностью. Возможно, он мог стать другим, и таким вам было бы легче его любить, хотя теперь, когда Вэла знаешь, это трудно вообразить. По крайней мере мне. И что толку, если он докажет вам или мне, что может быть таким, как все? Вы сомневаетесь, хороший он муж, отец и так далее. Хороший — говорю с полной ответственностью. Но это не все. Его дар принадлежит не только семье, детям, матери или отцу — он принадлежит всему человечеству. Возможно, вам это покажется странным. Или даже несправедливым.