Нексус - [32]

— Далеко еще? — спрашивает Стася, снова начиная хромать.

— С полквартала. Держись ровнее!

Мы идем рядком по улице ранних скорбей. Подозрительное трио, как сказал бы Ульрик. Я кожей чувствую, как из-за накрахмаленных занавесок на нас пялятся соседи. Вон идет сынок Миллера. А это, наверное, его жена. Но какая из двух?

Отец выходит навстречу.

— Как всегда припозднились, — журит он нас, но голос его весел.

— Как поживаешь? С Рождеством тебя! — Я нагибаюсь и целую его в щеку.

Стасю представляю как давнюю подругу Моны. Нельзя было оставить ее одну, объясняю я.

Отец тепло приветствует Стасю и приглашает в дом. В холле нас встречает сестра, ее глаза уже полны слез.

— С Рождеством, Лоретта! Знакомься, это Стася.

Лоретта с чувством целует Стасю.

— Мона! — восклицает она. — Как ты? Мы уж думали, что больше тебя не увидим.

— А где мама? — спрашиваю я.

— На кухне.

Но вот появляется и мать, улыбаясь своей печальной улыбкой. Я отчетливо читаю ее мысли: «Все как обычно. Вечно опаздывают. И всегда какие-то неожиданности».

Она обнимает всех поочередно.

— Прошу к столу. Индейка готова. — И прибавляет, сопровождая слова насмешливой улыбочкой: — Вы хоть сегодня завтракали?

— Конечно, мама. Но очень давно.

Мать бросает на меня красноречивый взгляд, который говорит: «Знаю я тебя, все ты врешь» — и отворачивается. Мона тем временем вручает подарки.

— Не стоило тратиться, — говорит Лоретта. Эту фразу сестра унаследовала от матери. — В индейке четырнадцать фунтов, — перескакивает она на другую тему и, повернувшись ко мне, сообщает: — Священник передавал тебе привет, Генри.

Я бросаю быстрый взгляд на Стасю: как ей все это? Выражение ее лица вполне добродушное. Кажется, она искренне растрогана.

— Не хотите ли портвейну перед обедом? — спрашивает отец. Он наполняет три бокала и вручаетнам.

— А себе? — говорит Стася.

— Я уже давно не пью, — отвечает отец и, подняв пустой бокал, провозглашает: — Ваше здоровье!

Вот так начался рождественский обед. Счастливого, счастливого Рождества, всем, лошадям, мулам, туркам, пьяницам, глухим, немым, слепым, хромым, язычникам и новообращенным. Счастливого Рождества! Осанна в вышних! Осанна в вышних! Мир на земле — и да будем мы мучить и убивать друг друга до второго пришествия!

(Этот тост я произнес про себя.)

Я сразу же начал давиться слюной. Тяжелое наследие детства. Мать, как и тогда, сидела напротив, держа в руке нож для разделки мяса. Отец всегда сидел справа, а я мальчишкой искоса поглядывал на него, опасаясь, как бы тот чего не выкинул: ведь в пьяном состоянии он легко взрывался, когда мать отпускала какое-нибудь ехидное замечание. Теперь он уже много лет не пил, но у меня по-прежнему за родительским столом начинались спазмы. Все, что говорили сегодня, было сказано — точно так же и тем же столом, что и тысячу раз прежде. Моя реакция тоже была обычной. Я говорил языком двенадцатилетнего мальчика, который только-только затвердил катехизис. Правда, теперь я больше не упоминал тех ужасных имен, которые срывались у меня с языка в юности, вроде Джека Лондона, Карла Маркса, Бальзака или Юджина В. Дебса [31]. Сейчас я слегка нервничал: ведь в отличие от меня Мона и Стася не знали здешних табу — они были «свободными людьми» и могли повести себя соответствующим образом. Стася в любой момент могла вылезти с каким-нибудь диковинным именем — заговорить о Кандинском, Марке Шагале, Цадкине, Бранкузи или Липшице. Хуже того, она вполне могла упомянуть такие имена, как Рамакришна, Свами Вивекананда или Будда Гаутама. Я молил Бога, чтобы, подвыпив, она не завела речь об Эмме Гольдман [32], Александре Беркмане или князе Кропоткине.

К счастью, моя сестра сама забросала нас именами радиокомментаторов, дикторов, эстрадных певцов, звезд музыкальной комедии, соседей и родственников, вплетая в этот длинный список рассказы о разных несчастьях; по ходу дела сестра пускала слезу, шмыгала носом или трагически сопела.

Нет, наша Стася держится молодцом, думал я. И манеры превосходные. Но на сколько ее хватит?

Мало-помалу сытная пища и отличный мозельвейн делали свое дело. Женщины в эту ночь плохо спали, и я видел, что Мона с трудом сдерживает волнами подкатывающую зевоту.

Уяснив ситуацию, отец спросил:

— Вы, наверное, поздно легли?

— Не так чтоб очень, — бодро ответил я. — Но, сам знаешь, раньше полуночи мы не ложимся.

— Ты, видно, ночью пишешь, — сказала мать.

Я так и подпрыгнул. Прежде она воздерживалась от комментариев по поводу моей работы, если, конечно, ей не хотелось уколоть меня или просто выразить неодобрение.

— Ты права, — подтвердил я. — Обычно я работаю по ночам. Ночью тише. И лучше думается.

— А что делаешь днем?

Я уже собирался ответить «работаю, естественно», но вовремя сообразил, что упоминание о работе только усложнит ситуацию. И поэтому сказал:

— Хожу в библиотеку… провожу изыскания.

— А Стася? Что делает она?

Тут меня удивил отец, вдруг выпаливший:

— Она художница — сразу видно.

— Вот как? — Казалось, мать испугало само звучание этого слова. — А за это платят?

Стася снисходительно улыбалась. Искусство никогда не приносит много денег… вначале… любезно объяснила она. И прибавила, что, к счастью, время от времени ей приходят небольшие суммы от опекунов.