Некрасов - [51]

А когда ему говорили, что между программою крепостников и либералов колоссальная разница, потому что первые предлагают освободить крестьян без земли, а вторые — с землею, он приходил в величайшее негодование.

— Нет, не колоссальная, а ничтожная, — возражал он. — Была бы колоссальная, если бы крестьяне получили землю без выкупа. Взять у человека вещь, или оставить ее у человека, но взять с него плату за нее — все равно.

Он утверждал даже, что план крепостников лучше, потому что он никого не вводит в обман и его не прикрывают разными красивыми фразами.

— Честному человеку, слушая этих болтунов и хвастунов, становится противно. Это же настоящие враги народа, все эти либералы и прогрессисты.

Такие речи все чаще стали звучать в кабинете Некрасова, в столовой Панаевых во время «редакционных обедов». Некрасов не вступал в споры между защитниками либералов и Чернышевским, но все симпатии его были на стороне Чернышевского. Он с удовлетворением замечал себе, насколько умнее, честней, ближе к истине Чернышевский, чем хотя бы тот же Дружинин.

Когда разговоры о грядущей реформе разгорались в отсутствии Чернышевского, Некрасов чувствовал себя обязанным защищать его точку зрения. Однажды — это было у Тургенева — Дружинин и Анненков начали славословить «гуманные» начинания правительства и предрекать великую благодарность, которую выразит ему крестьянство за его деятельность. Некрасов, не выдержав, сказал, что напрасно Дружинин берет на себя роль толкователя крестьянских чувств.

— Вам, любезнейший, так же неизвестны чаяния мужиков, как тем комиссиям, которые разрабатывают проекты. Уверяю вас, мужик никого не станет благодарить, увидав, что его ободрали, как липку. А именно к этому и ведет вся деятельность этих редакционных господ.

Он хотел было сказать о рассуждениях Фета, который сравнивал крестьянина с дитятей, а помещика — с опекающим его добрым папашей, но, взглянув на Тургенева, замолчал. Тургенев играл с Бубулькой и на лице его было презрительное, брезгливое выражение. Не стоило продолжать разговор. Да и Фет ведь приятель Тургенева…

Разделение общества на два лагеря сказывалось и в литературе. Это было неравное деление, — на стороне одних было большинство газет и журналов, а программу вторых выражали наиболее ясно только «Современник» и новорожденная «Искра». С нового года это деление стало особенно очевидным. Оно проявлялось во всем, начиная с такой мелочи, как объявление на подписку. «Старые» литераторы, корифеи изящной литературы не стояли в объявлениях «Современника», как бывало, на первом месте. Не сообщалось об «исключительном сотрудничестве» Тургенева, графа Толстого и Григоровича. А Фет, Майков и Полонский, об участии которых в прошлом году говорилось отдельно, упоминались только в общем перечне сотрудников.

С первого же номера журналы начали метать стрелы друг в друга. Дружинин со страниц «Библиотеки для чтения», не называя имен, напал на «Современник» и его направление. Иван Иванович Панаев в январской книжке разразился фельетоном и против реакционного дворянства, которое он назвал «китайщиной», и против либералов, им он советовал «не заноситься» и помнить, что их роль уже сыграна и им пора уступить место новому поколению.

В «Отечественных записках» с первого же номера начал печататься новый роман Гончарова. Осторожные критики пока что рассматривали его только с точки зрения литературных достоинств. Но очень скоро почувствовалось, что роман этот имеет глубокий социальный смысл. Особенно остро чувствовал это Добролюбов; он с наслаждением читал роман, ждал выхода каждой следующей книжки «Отечественных записок», испещрял их пометками и готовился выступить с большой статьей по поводу романа.

Перестрелка продолжалась и в следующих номерах. Она выплескивалась со страниц журналов и все ощутимей проникала в личные отношения. Это «личное» острей всех чувствовал Некрасов. Ему было тяжело, и он, чтобы ни с кем не встречаться, почти ежедневно ездил в Английский клуб. Он много играл, почти ничего не писал, избегал парадных встреч и обедов.

В карты ему везло. Он много выигрывал, но деньги не держались в руках. Журнал процветал и приносил хороший доход, но он видел, что доход можно еще увеличить. Он стремился это сделать не для себя. Он чувствовал себя ответственным перед сотрудниками: перед своим «дольщиком» Панаевым, перед Чернышевским, который работал, не разгибая спины, и сутками не выходил из своего кабинета. В хлопотах о материальных интересах журнала он находил забвение личных неприятностей.

Так проходила зима. Могла бы она быть совсем иной, — ведь Тургенев жил в Петербурге! Он, по старой привычке, заходил иногда с самого утра к Некрасову, валялся на диване, проводил время до вечера. Но ему было здесь неуютно. Добролюбов и Чернышевский мешали ему, он начинал с ними спорить, раздражался и уходил.

Некрасов ждал какого-то объяснения, взаимных признаний, слов, которые разрушили бы стену, вырастающую между ними. Слова эти не были сказаны, и стена поднималась все выше.

Наступала весна. Тургенев собирался за границу, визиты его к Некрасову прекратились. Они встретились на обеде в честь Мартынова и даже не подошли друг к другу — длинный стол разъединил их. Это был немного грустный обед: замечательный русский комик, которому приходилось из-за грошового жалования играть сверх сил, заболел чахоткой и уезжал на юг умирать. Некрасов очень любил Мартынова и сейчас с болью смотрел на его осунувшееся, серое лицо.