Некрасов - [40]

Огарев был неаккуратен в уплате обещанных денег, и Авдотья Яковлевна обратилась к услугам третьего лица — Шанишева. Она сделала его своим поверенным, а за честность его я не поручусь. Он затеял тяжбу с Огаревым, получил его именье, взялся его продавать и… оказался его владельцем. Все ли деньги за это именье передал он Авдотье Яковлевне? Все ли, что попадало в ее руки, переслала она Марье Львовне? Очень возможно, что и не все. Она не вела счет этим деньгам, и, как женщина, склонная к широкой жизни, очень скоро оказалась запутанной в неоплатный долг. Но долг не волновал ее — они были подругами с Огаревой, и она тратила ее деньги, веря, что сможет их вернуть. Она надеялась, что Марья Львовна вернется в Россию, и они тогда вместе разберутся во всех этих делах.

Так, вероятно, и было бы, если бы Огарева не умерла. Но это, увы, случилось, и Авдотья Яковлевна оказалась лицом к лицу с ее наследниками, которые требовали денег, а не объяснений…

Некрасов замолчал и начал искать на столе портсигар. В комнате стало совсем темно, печка догорела, фигура Чернышевского слилась с креслом. Что-то с грохотом упало со стола. Некрасов нашел, наконец, спички и портсигар, закурил, налил коньяку и, выпив его, сел рядом с Чернышевским. Быстро нагнувшись, он подбросил несколько поленьев, и, когда огонь разгорелся, Чернышевский увидел, как дрожат у него руки и каких, видно, усилий стоила ему эта спокойная, ровная речь.

Он сидел согнувшись и глубоко затягивался папиросой. Глаза его были устремлены на огонь; лицо, освещенное неверным, колеблющимся пламенем, казалось осунувшимся и потемневшим. Он бросил папиросу в огонь и повернулся к Чернышевскому:

— Все это я хотел рассказать Герцену. Убедить его в том, что я-то совсем не виноват в этом деле, что ни одна огаревская копейка не попала в мой кошелек, и что если я в чем виноват, так только в том, что слишком мало вмешивался. Да время я, видно, выбрал неудачное. Огарев только что приехал из России, приехал больной и разоренный, как он считает, по моей вине. Они ведь не могут себе представить, чтоб я не нажился на этом деле — я, признанный делец и практик! И вот слава обо мне, как о подлеце и воре, начинает катиться все дальше. Уже и Тургенев, как мне рассказывали верные люди, повторяет, что я нагрел руки на огаревском наследстве, уже и другие друзья готовы поверить этому. И я, когда задумываюсь об этом, только удивляюсь, как это я только живу до сих пор, как я могу еще дышать, работать, встречаться с людьми. Тяжело все это, отец мой.

Некрасов замолчал и опустил голову.

Чернышевский почувствовал, как нуждается сейчас Некрасов в поддержке и доверии.

— Слушайте, Николай Алексеевич, — сказал он своим по-детски тонким голосом. — Не слишком ли много переживаний по такому, я сказал бы, не совсем серьезному поводу? Герцен имел неосторожность высказать свое мнение и свое недоброжелательное отношение к вам? А ведь с делом-то он не ознакомился? Это его ошибка, а не ваша. Я понимаю, я прекрасно понимаю, что его мнение, хотя и ошибочное, бросает серьезную тень на вашу репутацию. Но истина может быть достовернейше узнана, и она узнана будет непременно. Герцен ошибся. Вы это знаете наверное. Знаю это и я. Узнают со временем многие люди. История не даст вас в обиду, Николай Алексеевич, я в этом твердо уверен.

Трезвый и ясный голос Чернышевского заставил Некрасова поднять голову. Он был мрачен и желт, глаза его запухли, усы уныло опустились. Чернышевский ласково улыбнулся, положил руки ему на плечи:

— Я уважаю вас, Николай Алексеевич, за то, что вы всегда со стоической твердостью переносите недоброжелательство, с которым относятся к вам некоторые люди. Будьте же тверды и теперь, хотя это гораздо трудней, потому что здесь недоброжелательство исходит от такого человека, как Герцен. Вы хотели рассеять это роковое для вас и для Герцена недоразумение — вам не удалось это сделать. Это уже не ваша вина. Нужно перестать думать об этом, золотой мой. У вас есть на что растрачивать чувства и силы. Поберегите их. Поберегите для тех, кто в них нуждается. Для своей родины поберегите, для русского народа. Для борьбы, которую вам приходится вести… А сейчас поговорим о чем-нибудь другом — забудем навсегда эту беседу.

Чернышевский подошел к двери, позвал Василия и попросил его зажечь лампу.

— Надо прогнать этот мистический полумрак, — сказал он шутливо. — Он совсем не подходит для трезвых, деловых разговоров.

Но когда Василий зажег лампу, он взглянул на часы и заторопился домой.

— У меня еще очень много дела, — сказал он. — Очень много. Вы не обижайтесь я побегу.

Некрасову не хотелось с ним расставаться. Страшно было остаться одному в этой комнате, где, казалось, еще витали тяжелые мысли, ночные кошмары, собственные жалкие слова. Он быстро поднялся с дивана и сказал, что тоже хочет выйти на улицу.

— Или, знаете что? — давайте прокатимся куда-нибудь за город? Пока я одеваюсь — нам заложат санки, и через час вы будете дома, освеженный и отдохнувший. Вам тоже нужно проветриться, Николай Гаврилович, смотрите, какой у вас утомленный вид.

Они вышли на улицу и остановились на тротуаре, дожидаясь, пока подадут лошадь. Литейная тонула во мраке. Темно было в доме министра напротив, только в парадном подъезде, за стеклом дверей, слабо светила лампа. Спиртовые фонари хороши были бы разве для иллюминации в каком-нибудь парке, а здесь они совсем не рассеивали темноту. Некрасов чиркнул спичку и зажег папиросу, — чудовищно большая тень от его бобровой шапки на минуту закачалась на стене дома.